Волшебство и трудолюбие

В смятении и растерянности слушали дети этот надрывный высокий голос, горький, безутешный плач. Дядя Гаврила стоял безмолвно, терпеливо, все понимал…

Наконец Вася с Катей, настрадавшись и наплакавшись, насилу оторвали мать от могилы и почти на руках отнесли, надломленную и притихшую, в сани. Еле увезли с кладбища, Вася все оборачивался на могилу отца, пока она не скрылась из глаз.

Через несколько дней Суриковы навсегда распрощались с Сухим Бузимом, где были прожиты последние счастливые годы и пережито первое тяжкое горе…

…Мне захотелось пройти на реку. Матонин вывел меня за ворота.

— Вон под горой и река. Ну, понятно, при дедах-то она была глубже и шире намного, — говорил Петр Константинович, усаживаясь на скамеечку у ворот.

Я спустилась к реке. Она бежала, обмелевшая, извиваясь под горой; в заводях с кряканьем полоскались белые жирные утки. Солнце вдруг закрылось громадной сизой тучей. Она нависла над крутопокатыми крышами бузимовских домов, и опять напомнило это суровые серо-синие сибирские этюды Василия Ивановича.

Когда я покидала село, накрапывал дождь. Дорогой я решила заглянуть в сухобузимовский универмаг. Первое, что бросилось в глаза, — это массивный, обрамленный белым лаком и золоченым металлом роскошный «комбайн» — телевизор с магнитофоном, радиоприемником и проигрывателем. Он сверкал возле прилавка в компании белых, нарядных детских колясок, велосипедов и холодильников…

Две бузимовские девчонки подбирали нитки мулине для художественной вышивки, а паренек в красном галстуке потребовал чернил для авторучки…

Я села в машину, и мы помчались по тракту. По тому самому, по которому маленький Суриков на лошадях почти весь день ехал в школу в Красноярск (в Сухобузимском тогда школы не было!). Через полтора часа я была дома, во флигельке у Анастасии Михайловны.

* * *

В Красноярске улица Сурикова сбегает вниз к Енисею и упирается прямо в новый речной вокзал. Тонкий шпиль его виден издалека. «Получил в Брюсселе премию на выставке!» — хвастаются красноярцы своим речным вокзалом.

Улица просторная, вся в зелени. Старинные дома благородного облика никак не сдаются времени; кажется, еще лет двести простоят.

Навстречу поднимается бригада молодых строителей. Громко переговариваясь, шагают они по улице, все в стеганках и в штанах, заправленных в резиновые сапоги. И парни, и девушки одеты одинаково, только у девушек головы туго обвязаны платками.

А лица! Опять эти чуть скуластые обветренные лица молодых сибирячек, по цвету и по типу такие близкие к женским портретам Сурикова.

— Граня! Ты пошто орешки спрятала? Доставай орешки-то! — кричит одна девушка другой, догоняя ее и пытаясь залезть ей в карман.

Крик, хохот. Шагают быстро, по-молодому, иронически поглядывая на прохожих.

Когда доходишь до конца улицы, в глаза сразу плещет, отражая солнце, Енисей. У причала нарядные белые пароходы готовятся к рейсам. Одни пойдут в Минусинск, вверх по Енисею, другие — вниз, к Норильску, к Диксону, к морю. Понтонный мост тут же, неподалеку, весь зыблется, ходит ходуном под грузовиками, легковыми машинами, конными подводами, что день-деньской снуют на правый берег и обратно. А рядом растет новый колосс. Он перекидывает арку за аркой на мощные быки. И впрямь похожи на быков, подставивших аркам свои широкие спины, эти овальные устои, черт знает на какой глубине упирающиеся в дно! Между быками мчатся воды из-под солнца в тень пролета — и снова на солнце. А река здесь широченная, близ правого берега разделенная островом, на который уже вылез из воды один из быков…

Возле нового моста притаился краеведческий музей. Еще год назад он украшал набережную массивным зданием терракотового цвета — сейчас, рядом с новым мостом, он кажется небольшим особнячком. Он богат, этот музей. Но меня тянет к суриковскому уголку.

Автопортрет, написанный в юности… Портрет красноярского архитектора (строившего этот самый музей) Чернышева, с которым Суриков любил делить досуг за гитарой и песней. Несколько этюдов к картинам. Множество фотографий, начиная со снимков, сделанных первыми аппаратами, попавшими в Сибирь, и кончая фотографиями Василия Ивановича с нами, внуками, снятыми за год до его кончины. Но самое заманчивое для меня — это несколько простых, выкрашенных охрой стульев со спинками-решетками и квадратными сиденьями. Работа грубоватая, видимо, мастерил столяр-самоучка. Не иначе как мальчиком Суриков сидел на них и болтал ногами, обутыми в валенки или высокие сапожки. Эти стулья, видно, из кухни. А интересно, где же теперь те красного дерева креслица с сафьяновыми сиденьями?..

…— Ты что же это делаешь, непутевый мальчишка? Опять стул испакостил? Ну скажи на милость, где-то гвоздь раздобыл! — сердилась Прасковья Федоровна, застав Васю на месте преступления.

Гвоздь отнимали. Васю сажали в угол, а иногда и шлепали. Но проходило время, и он снова не мог удержаться, чтобы не нацарапать гвоздем рыбку или домик на сафьяновом сиденье стула, к которому он подходил словно к столу. Было Васе тогда четыре года.