Волынщики [современная орфография]

Работа была трудная, потому что лес круто, почти отвесно спускался к реке; срубать деревья было мудрено и опасно. В лесу Аллё я на опыте узнал, какой горячий нрав у старика Бастьена. Тут ему не на что было горячиться: все, что было потруднее, делал он сам с отборными лесниками, а у остальных работа была легкая. Но мне непременно хотелось сделаться дровосеком первого сорта, чтобы угодить старику, а у него учиться я не решался, боясь, что он опять станет меня бранить за мою неловкость и ошибки, что в присутствии Теренции было бы для меня слишком горько. И потому я упросил Гюриеля растолковать мне приемы и показать хорошенько, как приложить их к делу. Он, разумеется, охотно согласился, а я со своей стороны принялся так прилежно работать, что через несколько дней удивил своей ловкостью хозяина. Он расхвалил меня и спросил в присутствии дочери, почему я так прилежно занимаюсь ремеслом, которое в нашем краю вовсе не нужно.

— Потому, — отвечал я, — что мне хотелось бы ко всему быть годным и везде зарабатывать себе хлеб насущный. С человеком все может случиться, и если я женюсь, и жена моя захочет жить в лесу, то я последую за ней и буду там ее содержать не хуже всякого другого.

И чтобы доказать Теренции, что я вовсе не такой неженка, как она могла думать, я стал приучать себя спать на жестком, начал есть и пить умеренно и вообще старался сделаться таким же здоровенным лесником, как и все окружавшие ее. Мне не стало от этого нисколько хуже, напротив того, я чувствовал, как ум мой постепенно становился легче, а мысли яснее. То, что прежде я понимал с великим трудом и после долгих объяснений, мало-помалу разъяснилось само собой пред моими глазами, так что Теренции не приходилось уж больше смеяться над моими дурацкими вопросами. Она разговаривала со мной без скуки и часто соглашалась с моими суждениями.

Так прошли добрые две недели, а надежды не прибыло во мне ни капли. Когда же я стал жаловаться Гюриелю на свою судьбу, говоря, что я никогда, видно, не посмею сказать ничего такого девушке, которая слишком превосходит меня во всем, и никогда, вероятно, не захочет и взглянуть на меня, Гюриель отвечал:

— Будь покоен, Тьенне, у моей сестры сердце самое справедливое. Конечно, у нее как у всякой молодой девушки есть свои фантазии, но фантазии эти никогда не устоят против любви к чистой правде и святой справедливости.

Речи Гюриеля, вполне согласные с тем, что говорил мне его отец, ободрили меня, тем более что Теренция заметила наконец, какой я верный и преданный слуга: я был так внимателен к ней и так заботливо устранял, сколько мог, все то, что могло досадить ей, утомить ее или раздражить; я так мало обращал внимания на других девушек — да и что за охота была мне на них смотреть; наконец, я обнаруживал к ней такое великое уважение и так высоко ценил ее достоинства, что она раскрыла глаза. На мою всегдашнюю готовность предупреждать все малейшие ее желания она смотрела с видом нежной задумчивости и платила мне благодарностью, которой я гордился пуще всего на свете. Она не привыкла, как Брюлета, к услугам, и не умела, как она, заставить себе угождать. Она всегда как будто удивлялась тому, что о ней заботились, но зато когда это случалось, она в тысячу раз более других показывала благодарность, и я был вне себя от радости, когда она с важным видом и без лживой скромности говорила мне: «право, Тьенне, ты уж слишком ко мне добр», или: «Тьенне, ты так заботишься обо мне, что мне самой хотелось бы найти случай отплатить тебе тем же».

Раз как-то она сказала мне что-то подобное при лесниках, из которых один, парень красивый, заметил вполголоса, что она слишком уж много показывает мне внимания.

— Правда твоя, Леонард, — отвечала Теренция, смотря на него с уверенностью, — я должна оказывать ему внимание за его угождения мне и дружбу к моим.

— А вы думаете, — возразил Леонард, — что другие стали бы поступать иначе, если бы могли надеяться, что им станут платить тем же?

— Я была бы ко всем справедлива, — продолжала Теренция, — если бы имела расположение и надобность принимать от всех угождения. Но ведь этого нет во мне, и дружбы одного человека для меня совершенно достаточно.

Я сидел подле нее на траве в то время, как она так говорила, и взял ее за руку. Она тотчас же отняла ее, но, уходя, слегка дотронулась до моего плеча в знак доверенности и душевного родства.

Между тем все шло по-старому, и я начинал не на шутку страдать от необходимости скрывать свою любовь к Теренции, тем более что Гюриель и Брюлета любили друг друга так нежно и были так счастливы, что, глядя на них, ум и сердце приходили в смятение. Для них день блаженства приближался, а для меня не было и надежды…

Двадцать восьмые посиделки