Волжское затмение (СИ)

— Спиря… Сынок… Война! Уходить надо, убьют нас здесь… В город. Там пока не так… Там не стреляют… Я догоню. Сейчас соберусь и догоню. Давай. С дядей Женей… Ну! — и, поцеловав, подтолкнула его к дяде. Спирька, молча капая слезами, шагнул к нему.

— Женя, уводи! Скорее! — крикнула что было сил мать, заглушив близкий разрыв. Спирька так испугался, что даже плакать забыл. Весь дрожа, он покорно засеменил за дядей Женей. Тот, с дочкой на руках, ступал отрешённо, неуверенно и шатко.

Всё небо над домом заволочено было сплошным чёрным дымом. Стоял треск и грохот. Воздух с каждым взрывом сгущался, бил в спину, давил на уши. Дядя Женя шагал деревянно, будто ноги не свои. Правой рукой прижимал он к себе ревущую Ладушку, левой увлекал за собой Спирьку. Щербатая, с голыми рёбрами стропил, крыша их дома ещё виднелась. Матери всё не было, и дядя Женя приостановился, всматриваясь в задымлённый, задёрнутый пыльной пеленой конец улицы. И вдруг в воздухе резко и коротко — с визга на рёв — взвыло, и на месте дома взметнулось чёрно-серое облако. Мелькнули и исчезли разлетающиеся брёвна, и всё скрылось за белой известковой пеленой. Тонко и пронзительно, как раненый заяц, завизжал Спирька и бросился было назад. К дому. К маме… Но дядя Женя накрепко схватил его у груди и пояса, прижал к себе. Кричал Спирька, отбивался, отпихивался, но всё слабее. Мама… Она успела. Успела, а как же… Конечно, выскочила. Просто другой дорогой пошла… Она найдёт. Найдёт их… Спирьке казалось, что слова эти говорит ему дядя Женя, но тот молчал.

Растерянные, оглушённые, оцепенелые выбрели они к Сенной площади и, в толпе таких же несчастных, оборванных, пропылённых и обречённо озирающихся людей, побрели по Власьевской к центру города. Там не так опасно, там кирпичные дома, — говорили все вокруг тихо и неуверенно, вздрагивая от каждого отдалённого взрыва.

Ильинская площадь была оцеплена. Не пускали. Огромный поток беженцев разворачивали от Знаменских ворот мимо Волковского театра к Семёновской площади. А там был уже полный кавардак. На самой площади, на Казанском бульваре, в устьях Дворянской и Борисоглебской улиц стояли, сидели, лежали люди. Иные — их было много — шли дальше, Ильинской улицей в сторону Загородного вала, но всё больше народу оседало здесь в надежде переждать. Стелили на мостовые и тротуары тряпьё, садились, ложились тут же. Стоял над площадью негромкий, но мощный гуд голосов, шёпота, рыданий.

Бестелесным призраком, бледной тенью, потупив остановившийся взор и видя сквозь мутную слёзную пелену лишь свои рваные сандалии, бродил среди беженцев несчастный Спирька Заварзин. Ему было страшно, тоскливо и больно. При мысли о матери из глаз начинало неудержимо капать, и хотелось кричать на разрыв горла. Но он лишь медленно, протяжно, с плачущим призвоном выдыхал перегретый в груди, пересоленный слезами и горем воздух.

Ему было впервые по-настоящему страшно. Он, Спирька, был теперь один. Совсем один перед лицом смертельной угрозы. На дядю Женю никакой надежды: с каждым часом он становился всё отрешённее, будто оглох. Детским ещё, но истончённым невзгодами чутьём догадывался Спирька, что с тётей Шурой случилась какая-то беда, и дядя Женя видел это. Может, он и оправится ещё, но сейчас… Сейчас у Спирьки ещё и Ладушка. Она, кажется, ничего ещё толком не понимает. И какой из Спирьки для неё защитник! Самого бы кто защитил! “Мама… Мама… — кривя губы, и роняя жгучие слёзы шептал в такие минуты Спирька. — Ну почему ты… Куда ты? Зачем?” Высматривал её, будто надеясь ещё на что-то. Натыкался на оцепление, и сердитые дядьки с винтовками разворачивали его за плечи и подталкивали обратно, к площади.

И вдруг увидел Ладушку. Маленькая, мелькающая среди скопища взрослых светлой своей рубашонкой, брела она бессмысленно Спирьке навстречу. Крупные слёзы дрожали на щеках.

— Стой! Стой, Лада! — неожиданно твёрдо окликнул он сестру. Та вздрогнула, на её сером от пыли, в бороздках от слёз лице промелькнуло облегчение, девочка бросилась к Спирьке и прижалась к нему, обхватив у пояса.

— Спиря… Спиря… — горестно зашептала она, чуть отдышавшись. — Что это… Папа… Папа меня не узнаёт!

И вспухшие от многочасового плача Ладушкины губы снова обиженно поползли в разные стороны.

— Он не нарочно, Ладушка… Напугался за нас, вот и заболел. Пройдёт у него, — дрожащим, срывающимся голосом успокаивал её Спирька, ласково оглаживая её стриженую голову.

— Спирька, почему?! — отчаянно, исподлобья, снизу вверх глянула она на него. — Так хорошо было… Плотвички… Кораблик… И сразу так плохо… И страшно… Где мама? Почему её нет? Так долго нет… И тёти Маруси нет… Что с ними? Я к маме хочу…

— И я хочу, Ладушка… — уже не пытаясь сдержать слёзы, прошептал Спирька. — Но она… Но они… Мы теперь… — и замолк, понимая, что заревёт сейчас во весь голос.

— Пойдём, Ладушка… — крепко сцепив зубы, еле слышно проговорил он и повлёк её за руку к Казанскому бульвару. Там они сели, привалясь к толстому стволу вековой липы, и Спирька притянул сестрёнку к себе.