Воображаемые встречи

— А какова роль любовного напитка? — спросил Бюлов. — Я что-то не помню.

— Не знаю, — ответил Вагнер. — Мне он совершенно не нужен. Какое зелье, какая посторонняя сила может сравниться с силой взгляда? Зачем любовный напиток тому, кто уже опьянен любовью. Пусть прибегают к нему те, кто не знают любви и недостойны ее…

Он чаще обращался к Бюлову, чем к Козиме, и, видимо, дорожил его мнением. Иногда он как бы забывал о них обоих, но когда приходил в себя, то поднимал глаза прежде всего на Ганса, как бы спрашивая: «Так ли?» Несомненно, он играл для Ганса, а Козима была для него лишь случайной гостьей. Осененная «двойной благодатью» (отец — гений, муж — большой талант), она не имела самостоятельного значения.

— Ну и что же? — подсказала Козима. — Не сдержала клятвы, — а дальше?

— Изольда скрыла свою любовь. Тристан почтительно удалился, как только силы вернулись к нему. А затем начинается опера.

Сидя у фортепиано, Вагнер говорил:

— Теперь я полюбил ночь. В ней великое утешение. Недаром Новалис[154] посвятил ей свои гимны. Все, что при свете дня гнетет нас своей суетностью и ложью, исчезает в благодетельном мраке ночи. И я зову ее, как друга…

Он играл вступление. Козима прислонилась к оконной раме, скрыв лицо за занавеской. Бюлов, сжав ладонями лоб, также напряженно слушал.

Когда музыка смолкла, Вагнер спросил слабым от волнения голосом:

— Не правда ли, ночь и смерть прекрасные сестры?

— Нет! — вскричала Козима. — Я даже не хочу слышать об этом. Смерть — это разрушение, уродство! А музыка полна жизни. Это гимн любви, а не смерти!

— Эта музыка волнует, но не пугает, — сказал Бюлов.

— Смерть не должна пугать, — возразил Вагнер. — Она избавительница!

— Какая бессмыслица! — Козима приложила платок к глазам и порывисто отняла его. — Я понимаю борьбу, пусть долгую, неистовую, но сдаваться самому… Я, по крайней мере, постараюсь прожить до ста лет!

Она прожила немногим меньше — девяносто три года.

Во второй раз Вагнер обратил внимание на Козиму, потому что в эту минуту она была поразительно похожа на Листа. И в зеленых, листовских, глазах горел тот же знакомый огонь.

Больше Вагнер не играл для гостей, но, не желая расставаться с Тристаном, прочитал им стихотворный сценариум первого действия. Козиме не понравились стихи. После музыки они казались незначительными, хотя вообще были удачны.

— Я хочу познакомить публику с сюжетом оперы, — сказал Вагнер, — а в музыке стихи растворяются.

«И очень хорошо», — подумала Козима.

3

Они ушли, а Вагнер не сразу вернулся к своей работе: он сидел за столом, вспоминая и размышляя.

Надо писать так, как бог на душу положит. Никаких предвзятых теорий, никаких правил, вы развить то, что чувствуешь, вот и всё.

Легко сказать. Любой неопытный юнец выражает свои чувства наудачу; Вагнер и сам был некогда таким юнцом. И что же? Высказываясь в жару, в лихорадке, которые он ошибочно называл вдохновением, он был бесконечно далек от истинного чувства. Как мучили его эти первые непонятные поражения!

Теперь он знает, в чем дело. Он не выражал свои чувства тогда, в юности, он просто описывал их. А описания — это гибель для искусства. Сказать: «Я вас люблю» — вовсе не значит выразить любовь. А в искусстве убедить еще труднее.

Здесь нужны годы работы, учения, вся жизнь без остатка, вся воля без малейшего отвлечения. Чтобы заслужить право на вдохновение, надо изучить все правила, овладеть всеми теориями и потом отбросить их. Работаешь трудно, мучительно… как вол, — да, это верное сравнение, чувствуешь, что вот-вот грохнешься на землю, и вдруг в один благословенный миг отделяешься от земли — скользишь, летишь и начинаешь сочинять так, «как бог на душу положит».

Только не оставляйте меня, милые призраки. Я хочу быть на корабле, где Изольда проклинает море и рассвет, а верная служанка Брангена боязливо смотрит на свою госпожу, не понимая ее гнева.

— Госпожа так бледна… Но скоро все кончится. Вот уже виден берег.

— О чем поет этот матрос, Брангена? Вели ему замолчать.

— Он поет о тоске и о родине. Но его песня светлеет. Уже виден берег.

— Ах, зачем ты говоришь мне об этом!

— Госпожа, ведь это большая честь — сделаться королевой Корнуэльса!

— Я потеряла свое царство, Брангена. Я даже не обрела его.

А ветер свистит.

— О чем он поет, этот матрос? Вели ему замолчать. И позови ко мне Тристана. Этот трус не показывается мне на глаза.

— Он не трус, госпожа. Он храбро сражался.

— Ах, что ты знаешь! Зови его, Брангена, и налей нам вина. Того, что я приготовила этой ночью.

— О!

— Не медли. Берег уже близок…

— Госпожа так бледна…

— Перестань! Скоро я буду еще бледнее. И скажи матросу, чтобы он замолчал.

Но песня матроса звучит громче, оттого что близится берег.

Тристан:

— Ты звала меня, госпожа?

— Да. Ты у меня в долгу. Ты это знаешь?

— Да.

— Я еще не получила выкупа за голову Морольда. И за свою хитрость и коварство ты не понес наказания.

— О, я глубоко наказан.

— Я простила бы то, что ты обманом спас свою жизнь. Но то, что ты пришел сватать меня за другого, притащил меня, как добычу, на этот остров…

— Не как добычу, госпожа. Исландский король дал согласие.