Воображаемые жизни Джеймса Понеке

Конечно, Ана была права. Мы писали на всем, что могли найти: вырезали буквы на древесной коре, передавали секретные записки на листьях, царапали ракушками о камни, чтобы оставлять друг другу меловые послания. Женщины и девочки постарше принялись выплетать свои слова на корзинах и циновках. Постепенно мой статус повысился, ибо никто не мог сравниться со мной в скорости обращения с письменным словом, однако я взял за правило делиться своим даром, а не кичиться им. Я сделался своего рода учителем, потому что был терпелив с теми, кто помладше, а овладеть даром письма хотели все. Помимо прочего мы видели в нем великую возможность передать людям pakeha свои мысли и понять их. В конце концов священник заметил мою работу, и я заслужил свою собственную Библию. Свою первую книгу. И все же, даже выучив этот том наизусть или покрыв заметками целое дерево, я оставался несчастным. Все остальные казались вполне довольными: размеренным течением наших дней, созданием семей, политическими союзами, хорошей едой и торговлей. Этого хватало, чтобы наполнить повседневную жизнь. Но не для меня.

* * *

Такого жаркого дня, как тот, когда среди нас оказался Англичанин, в том году еще не было. Мы вступали в наше шестое лето на этой земле, и жара возвещала о том, что весенние бури, скорее всего, закончились. Мы все были вялыми, хотя то была пора напряженной работы в огородах. Ана Нгамате по несколько часов в день занималась ткачеством. Она трудилась над тонкой накидкой для мужа, который вернулся с юга раненым, но с победой после похода, предпринятого с целью укрепить свои притязания на тамошние земли. Я знал, что не нравлюсь ему, потому что он намеренно избегал смотреть на меня и не обращался ко мне напрямую, разве только чтобы отдать распоряжение. Когда позволяла погода, я всегда спал снаружи: теперь, когда он вернулся, а я повзрослел, в доме места мне уже не было.

Иностранец, крупным шагом вошедший в деревню в широкополой шляпе и темно-красном жилете, который своим блеском оттенял подобранный в тон шейный платок, представлял собой чудное зрелище. Его светлый сюртук был скроен прямыми линиями и углами, что придавало ему изысканности, хотя стоявшая жара мало подходила для такого количества слоев одежды. Я представлял, как ношу подобные вещи, но знал, что оденься я так в подобный день, то весь пропотел бы и испортил бы их. Однако данный джентльмен не проявлял никакого беспокойства на этот счет – он производил великолепное впечатление и держался прямо, словно внешние условия совершенно на него не влияли. Он входил в нашу жизнь фланирующей походкой, словно паря в эфире, в целом облаке эфира, осмелюсь сказать. Думаю, я тогда был немедленно очарован тем, как мало он обращал на нас внимания, даже зайдя прямиком в нашу деревню. Белые люди бывали у нас не каждый день, а если и бывали, то среди них редко попадались незнакомцы. Мы знали миссионеров и нескольких торговцев в округе – одному или двум было позволено жениться на наших женщинах, и они остались жить поблизости, – но этот джентльмен был кем-то новым. С ним были два проводника, Мофаи и Кина. Вокруг него собралась толпа.

Англичанин почти сразу же принялся рисовать. Можно было подумать, что он мог бы представиться более формальным образом, но он просто поприветствовал нас всех через Мофаи и Кину, которые провели его вокруг каждого из собравшихся для рукопожатий и hongi – нашего обычая прижиматься носами и обмениваться дыханием. Потом он достал свои принадлежности и материалы и принялся создавать маленькие яркие зарисовки: его рука металась по бумаге, оставляя на ней линии и тени, которые быстро превращались в изображения. Нам доводилось видеть написанный текст, а также миниатюры – в очень особых книгах, и, конечно же, у нас были свои виды изобразительного искусства, но мы никогда не видели, чтобы мир мог воссоздать себя в тонких линиях, вытекавших из-под пальцев этого английского художника. «Художник, Художник!» – воскликнула толпа, когда Мофаи сказал нам это слово. У нас были tohunga whakairo и raranga[40], и moko, наши собственные знатоки изящных и священных искусств, но у нас не было ни равнозначного понятия, ни равнозначного ремесла. После этого мы обращались к нему только этим почтенным титулом, а не именем, которым он назвался по прибытии. До него мы никого подобного не встречали и считали, что вряд ли встретим еще одного.

Созданные им подобия удивляли и восхищали нас. Он начал с наших домов и орудий, а потом, завладев нашим вниманием, попросил положить перед ним оружие и плетеные изделия, чтобы он мог скопировать и их. Мы принесли вещи, которые можно было показывать, но положили их на недосягаемом для него расстоянии. Самые важные и опасные из наших вещей остались спрятаны, подобно самым важным и опасным представителям нашего племени. Наконец он спросил, можно ли ему нарисовать кого-нибудь из нас, начиная с горящих азартом детей.