Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале

— Зачем? — спросил Йожеф.

— Не спрашивайте! — сказала змея, продолжая танцевать. — За танцем следите! И центральной нервной системой следите, и периферической, всеми внутренностями, всеми органами. Такого танца вы еще не видывали, дайте только разойтись хорошенько.

— Вы в какое состояние хотите меня погрузить? До какой степени опьянения довести, какого порога бессознательности?..

— Не спрашивайте, — сказала змея, продолжая танцевать, — только за танцем следите! А вы хорошо играете на флейте. Будете пристально следить, еще лучше заиграете. А заиграете красивей, все обольстительней буду танцевать. За танцем моим следите, следите до умопомрачения! До высшей ступени сосредоточенности, где только я буду виться в лунном сиянии. Может, и удастся избавить вас ото всех страданий.

— Но луны, к сожалению, не видно, — сказал Йожеф. — Дождь идет.

— За танцем моим следите! — сказала змея, продолжая танцевать. — Не падайте духом! На высшей ступени сосредоточенности всегда разливается лунное сияние.

— Не думаю, чтобы женщина в противосолнечных очках хотела меня слопать, — сказал Йожеф. — Бедное, несчастное создание, всегда гораздо меньше у других откусывает, чем другие у нее.

— Следите за танцем, — сказала змея, продолжая танцевать. — Не разговаривайте, не спрашивайте! Не заноситесь слишком высоко, но не отступайте далеко, я не могу за вами следовать. Не разбрасывайтесь! За танцем следите.

— Всего-то каплю счастья и надо ей, — сказал Йожеф. — Господи, всего-то капельку.

Он полез в карман за сигаретами, позабыв, что они кончились. В ту же минуту, бросив последний скорбный взгляд на Йожефа, гигантская анаконда, свившись кольцами, опустилась к подножию явора, который заслонил ее плоскую головку. Высокая трава саванны заволновалась, по ее колебанию легко было установить, куда устремилась змея. Поползла к предгорьям, прочь от автострады. Попытка искушения не удалась?

— Можно к тебе, милый?

— Мне, милая, уже отсоветовали, — сказал Йожеф. — Архангел Гавриил охраняет меня с огненным мечом.

Далеко впереди вновь раздалась переливчатая трель «альфа-ромео», и вся колонна, зафырчав, сначала медленно, потом, постепенно разгоняясь, опять пришла в движение. Сколько их, тысяч десять?.. Двадцать?.. Йожеф поплевал на кончики пальцев и потер воспаленные, отчаянно чесавшиеся глаза. «Поставить можно восемьдесят тысяч, — сказал он. — Якобы». Слева, из-за островка эвкалиптов, неожиданно вынырнула железнодорожная насыпь, по ней, откуда-то с побережья, взбегал навстречу товарный состав: два громадных локомотива и содрогающаяся гусеница в сотню вагонов за ними, — с оглушительным свистом и грохотом, сыпля молниями и обдавая настоящим штормом из-под колес. «Дорожно-транспортная оргия», — сказал Йожеф, глядя на высунувшиеся из локомотивов фигуры, которые, скалясь, глядели на него; красный отблеск от пульта управления ложился на их лица. На высокой тормозной площадке одного из вагонов спал, притулясь в углу, какой-то человек в мокром плаще, по которому скользили желтые блики от фонаря. Локомотивы свистели не умолкая, и все шоссе торжествующе сигналило в ответ. Страна ликовала.

Уже стемнело, когда Йожеф добрался до Монтаны. К лагерю, который раскинулся на десять миль, дорога вела от автодрома. Витки его, общей площадью в триста двадцать тысяч квадратных метров, были освещены; прожекторы и звукоусилители, подвешенные на гигантских стальных мачтах над пустым полем, будто ожидали съемки финального эпизода какого-нибудь фильма Феллини.

— Даже патрульные вертолеты автоинспекции, описывавшие над шоссе свои вытянутые восьмерки, оказались бессильны перед этим безудержным дорожным элефантиазисом, [6]— сказал Йожеф. — Десятки частных самолетов даже с воздуха не могли отыскать себе место для посадки.

— И восьмидесяти тысяч стояночных мест оказалось недостаточно, — сказал Йожеф.

— Но еще больше любителей этих рок-фестивалей пришло пешком, — сказал Йожеф. — Через горы и леса, по дорогам и без дорог, по шпалам. Устроители рассчитывали на сто тысяч, а явилось втрое больше.

Дождь лил не переставая.

— Было холодно, — сказал Йожеф.

— Подъехать на машине, хотя бы и не к самой эстраде, думать было нечего, — сказал Йожеф. — Машины в двадцать — тридцать рядов, словно повозочным лагерем, окружили котловину меж холмов, которая из-за дождя, стекавшего по красной глине, обратилась в дымящееся испарениями болото, а люди — в шагающих по нему голенастых птиц.

— Удалось тебе, наконец, припарковать машину, бедняга Йожеф? — спросил Мануэль, обращая к дождливому небу лицо, обрамленное русой бородой.

Рубаха была на нем хоть выжимай.

— Боюсь, я ее больше не найду, — сказал Йожеф. — Что, замерз?

— Продрог до костей, — ответил Мануэль.

Йожеф стянул с себя толстый свитер и отдал Мануэлю; прорезиненный плащ тоже защищал от холода. Мануэль снял рубашку, скомкал и выбросил из палатки, натянув свитер прямо на голое тело, хотя тот чувствительно шерстил.

— Ты когда приехал? — спросил Йожеф.

— Вчера утром, — сказал Мануэль.

— И все время дождь? — спросил Йожеф.

— Без перерыва, — сказал Мануэль.