Воображаемый собеседник

Он вернулся на старое место и подумал, что Елизавета разговаривала с Камышовым гораздо искреннее, чем с отцом. В этом не было ничего обидного для Петра Петровича, он знал, что так бывает всегда. Но от этой мысли он перешел к другой — к той, что люди вообще теперь стали менее искренни с ним, чем были раньше. Вероятно, он сам был виноват в этом — дались же ему какие-то несообразные ни с чем поступки. А если люди неискренни с ним — значит, им тяжело его общество. Ведь это же, правда, должно быть так тяжело: всегда думать о том, что можно и чего нельзя сказать собеседнику, всегда напряженно искать тайный непонятный смысл в его словах, никогда не знать, что он предпримет сейчас, прятать свои мысли и чувства под неизменною улыбкой, щадить его, жалеть его и мучиться с ним. Петр Петрович часто замечал в жизни, что те люди, которые тяжелы другим, в сущности, никому не нужны. Их жалеют, их любят еще — по памяти, но они только обременяют собою других. И он впервые подумал о том, что он сам теперь — ненужный, томительный для других человек. Что им до того, что он знает и переживает что-то иное. Они не знают иного, они имеют дело только с человеком, и человек этот для них не нужен, скучен и обременителен. И если он ни в чем не виноват, то они еще меньше виноваты в том, что творится с ним. И если они многим обязаны ему, то от этого им вовсе не легче. Конечно, Елизавете и Камышову лучше вдвоем, чем с Петром Петровичем. Но не лучше ли и всем остальным, когда его нет, не было ли бы избавление от него облегчением для них? В распределителе это было именно так.

Мысли эти были новы для Петра Петровича. Они объясняли то молчание, которое он слышал вокруг себя. Просто везде и всюду он был не нужен, слова утешения и ласки, когда они говорятся со скрытыми мыслями, не разбивают молчания, как и деланно веселые лица не прогоняют тоски. До сих пор Петр Петрович думал только о себе. О других он думал, только сталкиваясь с ними, чувствуя, что он с ними связан. Теперь он подумал о том, что ведь и они связаны с ним и что иногда, может быть, он связывает их по рукам и по ногам. Ему стало очень жаль родных, почти до слез. Он твердо решил постараться впредь ничем не огорчать и не затруднять их. Он захотел немедленно привести это решение в исполнение. Как всегда бывает в таких случаях, вместо того, что он хотел, он совершил поступок, который привел в конце концов как раз к обратному действию. Он решил не мешать Елизавете и Камышову. Для этого он ушел от них. А отойдя на порядочное уже расстояние, он подумал, что время раннее, что дома он и так намозолил всем глаза, что до города не так уж далеко и он прекрасно одолеет весь путь пешком. Ему ведь было прописано по возможности больше гулять. И он отправился домой пешком, и ему не пришло в голову, что будет с дочерью, когда она не найдет его на опушке. То есть он даже и об этом подумал, но решил почему-то, что она не будет волноваться, а даже обрадуется тому, что останется одна с Камышовым.

Он вышел на шоссе и бодро зашагал. Он улыбнулся, он был доволен своим решением. Оно даже слегка возвращало его к жизни, направляя его мысли в другую сторону и ставя перед ним новую цель. Конечно, он всю жизнь заботился о близких, но мысль о том, что не следует быть им в тягость, пришла к нему в первый раз. Он решил стать ласковым со всеми, стараться выслушивать все, что они будут. говорить, никогда не жаловаться, не давать им намека на свои мысли и скрывать болезненные ощущения. Ему казалось, что выполнить эту программу будет совсем нетрудно. А она подбадривала его, давала новые силы, и он даже удивился, как это он не заметил раньше, что близким тяжело с ним, и почему раньше не ограждал их от волнений за него.

Так он прошел две-три версты и даже не запыхался. Правда, сердце чуть-чуть заметно постукивало и на лбу выступил пот. Но это могло быть и от жары. Он отошел от шоссе в сторону и присел отдохнуть в холодке. Сердце затихло, ветерок освежил лоб. Он не знал, который час, но по солнцу видел, что до вечера далеко. Путь лежал перед ним короткий, каких-нибудь шесть — восемь верст, да он уже и прошел, вероятно, около половины. Он ни разу не подумал о том, что Елизавета и Камышов бросились на поиски за ним. Он только улыбался, воображая, как восхитительно они проведут весь день одни, никем не охраняемые. Он им всецело сочувствовал и радовался за них.

Отдохнув, он пошел дальше. Однако идти становилось почему-то все труднее. Это было странно, он привык ходить и все еще думал, что за этот месяц ничего не изменилось. Шесть — восемь верст были совершеннейшими пустяками. Врач и тот прописал ему побольше гулять. Значит, совсем не стоило обращать внимания на то, что сердце начало давать перебои. А круги в глазах и легкое головокружение были вызваны, конечно, солнцем и воздухом. Он ведь все время шел с непокрытой головой, и солнце нагрело затылок. Он надвинул фуражку на глаза и решил, что теперь все пройдет.