Воображая город: Введение в теорию концептуализации

Социология, однако, не самая толерантная дисциплина. В отличие от многочисленных Z studies, она не расположена принимать на их собственных основаниях феномены, традиционно требовавшие объяснения и деконструкции. Да, голод можно номинировать (причем сразу в нескольких социологических языках) как социальный феномен (Z), требующий объяснения через другие социальные феномены (X) – расслоение, культуру бедности etc. Однако если вы попробуете перенести его в регион Х – как это сделал Питирим Сорокин [Сорокин 2003] – и попытаетесь к тому же объяснить голодом феномен революции, вас сегодня, скорее всего, попросят вон из профессии. Голод – сильная онтологическая константа в языке здравого смысла, но не в языке социологии.

Тем не менее эмансипации случаются. Тогда сепаратистские элементы включаются в множество первичных реальностей и сами становятся частью дисциплинарного ядра. Так, в частности, произошло переопределение отношений между структурой и культурой в социологической теории. Исторически социология культуры стремится объяснить культурные феномены – коллективные представления, мифы, верования, идеологии и мировоззрения – морфологией сообществ (стратификацией, солидарностью, системами родства, разделением труда, формами эксплуатации т. п.). Однако благодаря «сильной программе» культурсоциологии [Александер, Смит 2010] мы сегодня знаем, что культура не объясняется социальной морфологией – напротив, коллективная память, к примеру, обладает своей собственной «твердостью» и каузальной силой. Список социологических первичных реальностей пополнился еще несколькими составляющими.

Другой пример. Повседневный мир традиционно объяснялся набором социологических первичных реальностей: пространство улицы скрывало политическую волю правящего класса, рутинные практики – интересы игроков, взаимодействия лицом к лицу – все ту же морфологию сообществ. Однако благодаря работам феноменологов мы научились видеть повседневный мир как реальность sui generis, несводимую к иным социальным сущностям и не объясняемую ими [Шюц 2003]. Что не мешает нам сегодня нещадно использовать концепт повседневности как плацдарм для вторжения в смежные дисциплины: выборы – это не политический факт народного волеизъявления, а фреймированное взаимодействие людей лицом к лицу на избирательных участках; деньги – это не экономический феномен, а материальные объекты, включенные в повседневные интеракции; архитектурное пространство уже не имеет ничего общего с пространством, придуманным архитекторами, – это просто реификация, слепок повседневных рутинных практик. Так называемый поворот к практике (о котором речь пойдет в следующей главе) – прямое следствие этой эпистемической эмансипации повседневного мира [The Practice 2001].

У феноменов городской жизни не было ни единого шанса в борьбе за равноправие. Они всегда мыслились социологами как социальное-объясняемое, а не социальное-объясняющее. Да и не было, в сущности, самой борьбы – серьезных и ответственных попыток обосновать несводимость городского к элементам региональной онтологии социологов. Можно ли объяснить городское городским? Выделить класс городских феноменов и придать им онтологический статус конечной реальности? Наделить их каузальной силой? История нашей науки не знает успешных прецедентов такого эпистемического маневра. Эмансипация города не состоялась. Поэтому, например, городская среда для нас по-прежнему элемент предметного поля (Z), а сообщество – объясняющая его конечная реальность (X).

Что не так с городской средой?

Кажется, идея городской среды – самое «твердое» основание, предъявленное урбанистами в качестве потенциального источника объяснения. На уровне повседневной интуиции все очевидно: есть хорошие и плохие города, есть города, в которых людям нравится жить, и города, в которых людям жить не нравится. Дальше эту интуицию нужно выразить в системе связанных и непротиворечивых концептов. Но здесь-то как раз и начинаются проблемы. Несмотря на популярность термина, он явно страдает недостатком содержания. Ю. Чурсина замечает в своей статье: