Воображала

— Справедливо, — сказала я и вывела еще раз имя моего будущего сына. Я смотрела на эти буквы, складывающиеся в слово, и видела моего мальчика, и видела себя саму, уже взрослую женщину, с ним. Затем я почувствовала запах малины и персика, и еще один, осторожный — ванили. Сестра стояла надо мной, и бальзам для губ, которым она всякий раз так густо мазалась, источал этот девичий, приторно-сладкий аромат. Сестра смотрела на страницу моего альбома, будто там было написано не одно единственное имя, а целый огромный текст.

— Звучит красиво, — сказала она. — Мне нравится. Я вот не хочу детей. Изумрудные осы лучше детей. Они жалят тараканов и подчиняют их волю, так что изумрудные осы ведут их к своему логову, как бычков.

— Страшно, — сказала я.

— Ты не переживай, чтобы с тобой так случилось, должно быть много изумрудных ос. Очень много.

Она засмеялась с тем оттенком очаровательной жестокости, который так не нравился Антонии. Ее нежные, пахнущие фруктами губы коснулись моей щеки.

— Я люблю тебя, милая, — сказала она.

— И я люблю тебя, Жадина. Просто понимаешь, я вдруг подумала…

Я закрыла альбом, уложила его в шкатулку и отодвинула ее, чтобы сестра могла лечь рядом. Она некоторое время повозилась, устраиваясь поудобнее на жестком полу, а потом, подперев голову ладонью, уставилась в окно, там капли гоняли друг друга по прозрачному стеклу.

— Что я хочу дать жизнь человеку, чтобы показать ему, как все чудесно. Ты когда-нибудь думала, как здорово рисовать? Смотреть на небо? Есть пудинг?

— Только что об этом подумала, — сказала сестра. Она поднялась, взяла наши тарелки и снова опустилась рядом со мной. Антония не велела нам есть на полу, как люди бездны, но мы ее не слушали.

Сестра протянула мне тарелку, и я взяла серебряную ложку с замысловатым орнаментом на ручке и почерпнула зернышки граната вместе с пудингом. Он был потрясающе нежным на вкус, и я уверилась в своем желании завести ребенка хотя бы для того, чтобы показать ему, какие чудеса можно творить со сливками.

— А ты не думала, что в мире есть не только хорошие вещи? — спросила сестра. — Ну, то есть, ты, конечно, будешь стараться показывать хорошие. Но нельзя оградить человека от всего плохого. Однажды он узнает, что в море не всегда можно купаться или что такое ангина.

— Ангина, это ужасно, — сказала я, но так как я не испытывала в тот момент совершенно никакой боли, вкус пудинга в этой битве выигрывал.

— Но в мире больше хорошего, — сказала я. — Больше добрых людей и хороших вещей, чем плохих. Поэтому наш бог и выбрал Землю.

Сестра отправила в рот ложку пудинга, закрыла глаза, выражая удовольствие, и только через минуту сказала:

— Наш бог запретил нам быть плохими. Он заставляет нас жить так, как нравится ему, чтобы любоваться на нас. А как ты думаешь, куда девается все худшее? Он сделал нас вечно молодыми, велел нам быть хорошими и теперь смотрит на нас, потому что мы его личный зоосад. Мы с тобой живем в Элизиуме, правда? Мы богаты, у нас есть лучшая одежда и лучшая еда. Но мир намного больше, чем Иллирия и Город.

Я смотрела на нее нахмурившись. Это были слова не подходящие маленькой девочке, слова, мудрые и в то же время опасные. Я слушала ее завороженно, даже забыв о пудинге. С Титом папа не разговаривал два месяца и за меньшую дерзость, поэтому у меня было невероятное ощущение тайны, самых запретных слов. Сестра подтянула к себе свою шкатулку, взяла бальзам для губ и щедро намазалась им. Мне казалось, она тянет время перед тем, чтобы сказать нечто важное, очень важное. И очень страшное.

— Он сделал нас такими, какими хочет видеть. Выдрессировал. Потому что мы для него диковинки. Помнишь, что нам о нем говорили? Он царь всех богов, и был самым чудовищным из них. Он пожирал планеты на завтрак. Он — страшный. Мы просто его новое увлечение, и если мы ему не понравимся, он раздавит нас. Он просто хочет, чтобы мы вели себя хорошо, потому что ему хочется на нас любоваться. Но если люди надоедят ему однажды…

Сестра взяла ложку и зачерпнула пудинг, с аппетитом проглотила его, и я мгновенно поняла, что будет с нами. Эта мысль напугала меня больше, чем все на свете осы, я почувствовала дрожь внутри.

Я совсем другим представляла нашего бога. Древнее чудовище, да, но так впечатленное человеческое сущностью, что само практически стало человеком. Наш бог не только принял облик прекрасного юноши, но и старался быть подобным людям. В этом было его величие, в умалении божественной гордости и самоотречении ради наших вечных идеалов. Я никогда не представляла его страшным.

А теперь представила.

— Мир — опасное место, Воображала, — прошептала сестра. И я не понимала, пугает она меня или же напугана сама. Может быть, и то, и другое?

— Но папа говорил, что наш бог никогда не бросит нас, потому что мы научили его всем добродетелям.

— Если только ему не надоест в них играть. Что ты делаешь, когда тебе надоедает?

— Ухожу.

— А я бросаю игрушки.