Вооруженные силы Юга России. Январь 1919 г. – март 1920 г.

В Донской армии последние два месяца было неблагополучно. Не только рядовым казачеством, но и частью командного состава был потерян дух. «В середине декабря, – говорит полковник Добрынин, – это определилось настолько ясно, что поступил (в штаб армии) ряд самых отчаянных донесений вплоть до советов о капитуляции; отчего, видимо, не прочь была и часть тыловых дельцов Новочеркасска»[[183] ]. Генерал Сидорин, касаясь этого периода, говорил впоследствии[[184] ]: «Был момент, когда командный состав подорвал свою душу, а это равносильно – подорвать армию…» Но периоды упадка в жизни Дона повторялись трижды, и казачество подымалось вновь. Так и теперь: отход за Дон и некоторая передышка вдвое увеличили силы Донской армии[[185] ], успокоили несколько нервы, вернули самообладание. А первые успехи вернули и уверенность, и активность. Казачьи верхи – генералы Богаевский, Сидорин, Кельчевский, председатель Круга Харламов были тверды в своем решении продолжать борьбу.

Гораздо хуже обстояло дело на Кубани. С возвращением к власти в конце декабря самостийной группы процесс разложения области и кубанских войск пошел более быстрым темпом. И без того на фронте находилось ничтожное количество кубанских казаков – все остальные «формировались» или дезертировали. Но и оставшиеся выказывали признаки большого душевного разлада, вот-вот готового вылиться в полный развал.

Перед нашей задонской группой находился противник, ослабленный выделением 13-й и 14-й армий, которые ушли к западу против Украины и Крыма, 8-я, 9-я, 10-я, 11-я и 1-я Конная армии располагались от Ростова до Астрахани. Войска эти образовали новый Кавказский фронт. Численность войск на главном театре составляла 50–55 тысяч, то есть столько же, сколько имели мы[[186] ]. Командующий 8-й советской армией Ворошилов, стоявший на ростовском фронте, в докладе своем начальству так оценивал положение[[187] ]: «Вследствие трудности похода, гигантской эпидемии тифа и потерь в боях части 8-й и соседних армий в численном составе дошли до минимума. К тому же старые бойцы заменены местными мобилизованными и пленными; пополнений нет… Противник, вопреки ложным донесениям увлекающихся товарищей, сохранил все кадры и артиллерию… Наше продвижение вперед без значительного пополнения и реорганизации может окончиться плачевно, так как в случае отхода будем иметь в тылу непроходимые, разлившиеся реки. Необходима радикальная переоценка всего положения на фронте, дабы избежать чрезвычайно тяжелых сюрпризов в близком будущем…»

Принимая во внимание известные тогда данные, я считал, что, если подымется кубанское казачество, успех наш будет скорый и окончательный. Если же нет, то положение наше станет весьма трудным, но далеко не безнадежным. Условия материального порядка для обеих сторон были более или менее одинаковы.

Победа довлела духу.

И войскам приказано было готовиться к наступлению.

Глава XIII. «Мы» и «они». Тыл. Традиции беззакония

Борьба Вооруженных сил Юга окончилась поражением. Это обстоятельство наложило свой мрачный колорит на восприятия и переживания, на мысль и память людей. И тех, что томились под властью большевиков и, пережив краткое время просвета, вернулись вновь во тьму советского застенка. И тех, что вместе с последним клочком родной земли потеряли все – Родину, семью, добро, весь смысл своего существования… Эти углубленные личными переживаниями картины прошлого – в рассказах, отчетах, мемуарах – вытесняют часто и те положительные стороны, которые были в истории Белого Юга.

«Народ встречал их с радостью, на коленях, а провожал с проклятиями…» Так формулируют часто приговор над белым прошлым.

С проклятиями!.. Не потому ли, что мы – побежденные – уходили, оставляя народ лицом к лицу с советской властью? Ведь следовавшие за нами большевики не вносили умиротворения; их правление было жестоким, их совдепы, чека и прочие институты не были гуманнее, справедливее «буржуазно-помещичьих губернаторов»; суды большевистские были беззаконны и бессмысленны; народу при большевиках не становилось ни легче, ни сытнее; наконец, Красная армия приносила гораздо более разорения, чем Белая…

Невзирая на все отрицательные стороны белого режима, разница его с отходившим советским была слишком наглядна и разительна. Прежде всего упразднялась система террора, и жизнь освобождалась от тяготевших над ней нестерпимого гнета, ужаса, неуверенности в завтрашнем дне, взаимной подозрительности. На смену тюремных оков, душивших мысль, совесть, всякое индивидуальное проявление личного и общественного, расходившееся со взглядами коммунистической партии, появлялась кипящая жизнь обществ, союзов, политических партий, профессиональных организаций[[188] ].