Вооруженные силы на Юге России

Выбор Скоблина остановился на капитане Пашкевиче^{70}, кадровом офицере, начальнике учебной команды в Корниловском полку. Этот человек был верный корниловец и прирожденный «отец-командир»: вне своего полка, его спайки и славы он мало чем интересовался. Пашкевич входил во все мелочи полковой жизни и вносил в эту жизнь всю крепость крестьянского хозяйственного быта, унаследованного им от рождения. Как рачительный хозяин, Пашкевич терпеть не мог «разгильдяйства», и не было для него большей обиды, чем увидеть своего корниловца пьяным или хотя бы навеселе. Пашкевич с презрением оглядывал провинившегося и только бросал сквозь зубы одно короткое выразительное русское словечко…..! Особо требователен был Пашкевич в боевой обстановке. Он, памятуя, что малые причины часто рождают великие последствия, не успокаивался до тех пор, пока не убеждался, что его приказание усвоено полностью. Мало того, через некоторое время непременно сам пойдет и проверит, все ли сделано, что нужно.

Всякое дело Пашкевич начинал перекрестясь. Его вера была наивная и трогательная. Однажды он остался заместителем начальника дивизии как раз в то время, когда Корниловские полки должны были на Перекопе устроить прорыв. Общее руководство операцией требовало присутствия Пашкевича в штабе. Когда все распоряжения были уже отданы и наступили томительные часы ожидания сообщений о ходе наступления, Пашкевич заперся у себя в комнате. Наконец пришло известие об успехе прорыва. Пашкевич выскочил из штаба и верхом помчался на фронт. Офицеры вошли в комнату Пашкевича: она была вся усыпана маленькими клочками бумаги, а на каждом из них было написано два слова: «Господи, помоги».

Пашкевич со всей энергией, которую трудно было себе представить в его щупленьком и сухоньком теле, принялся за развертывание полка. Небольшой кадр старых корниловцев, выделенных из действующего полка, Пашкевич, с разрешения Скоблина, дополнил корниловцами, возвращавшимися на фронт после ранения. В Ростове на вокзале был вывешен соответствующий приказ. Этим приказом корниловцы были неприятно поражены: они считали своим неотъемлемым правом служить только в 1-м полку. В полной уверенности, что досадное недоразумение сейчас выяснится, они гурьбой пошли к Пашкевичу. Каждого офицера Пашкевич принял в отдельности. Все выходили от него с вытянутыми лицами. Принимал не прежний боевой приятель по полку, а командир с непререкаемым авторитетом. Никаких разговоров и объяснений не допустил: приказ есть приказ. Назначаетесь в такую-то роту; жить будете здесь в казармах в отведенном для господ офицеров бараке; на занятия ходить аккуратно каждый день утром и вечером, а получать отпуск в город можно только с его, капитана Пашкевича, разрешения.

— Вот тебе и наша «эмблема»! — переговаривались между собой офицеры. — Строгий какой стал, даже на разу не улыбнулся.

«Эмблемой» прозвали Пашкевича за то, что его бледное лицо при улыбке становилось очень похожим на череп, нашитый на рукавах корниловцев.

Офицерскую роту Пашкевич сформировал из офицеров, частью взятых в плен, а частью мобилизованных преимущественно в Мариупольском уезде. Некоторое недоверие, которое первое время питали к ним старые корниловцы, скоро исчезло — офицерская рота стала оплотом полка.

Большую тревогу у командного состава вызывало солдатское пополнение — оно было исключительно из пленных махновцев.

«Батько Махно» был атаман разбойничьей шайки, то разраставшейся в целое войско, то разбегавшейся по домам. Этот воскресший в XX веке, в дни русской смуты, Стенька Разин обосновал свою резиденцию в селе Гуляй-Поле Екатеринославской губернии, откуда был родом и куда вернулся с бессрочной каторги, амнистированный Временным правительством как «политический». В дни своей юности Махно убил урядника. Этот каторжанин, расправившись прежде всего с теми односельчанами, которые свидетельствовали против него на суде, собрал затем вокруг себя буйных и бесшабашных удальцов и стал с ними делать набеги, главным образом на города и богатые села. В этих набегах «расписными челнами» служили тачанки, вооруженные пулеметами и запряженные парой или тройкой лихих коней. После набегов Махно возвращался с огромной добычей, щедро одаривал ею подвластные деревни и устраивал гульбу. Число его последователей росло не по дням, а по часам. Большевистский лозунг — «грабь награбленное» — Махно расширил и углубил; он провозгласил «смерть панам, попам, жидам и коммунистам».

Все их имущество, подразумевалось, должно переходить убийцам.

Вот этих махновцев и предстояло переделать в доблестных корниловцев.

Одной солдатской выправки для этого было мало, ибо внешняя оболочка нисколько не обеспечивала от возможного предательства на фронте: не было ничего легче, как из сторожевого охранения переметнуться ночью к красным, прихватив с собою офицера, в бою сдаться, а на походе отстать и дезертировать. В этой вольнице необходимо было прежде всего пробудить национальное чувство и зажечь пафос борьбы за Россию.