Вопреки искусству

Я был прежде всего сам по себе. Написать слово «одиночество» бывает сложно, но я был одиноким. А может, и не был. Закрывшись в комнате, я писал дневники – страница за страницей. Дневник за дневником. Я заполнял страницы мыслями и мечтами, писал небольшие рассказы и делал заметки. Я населил дневники друзьями и подругами, на страницах дневника я влюблялся, путешествовал по разным странам и знакомился с людьми. Постепенно эти люди и места начинали жить отдельной жизнью, собственной жизнью. Нет, нельзя сказать, что они действительно оживали или казались настоящими, но порой я думал о них как о живых, и они по-своему существовали, словно привидения или куклы-марионетки, отражения возможных или давно прошедших жизней. Совсем как персонажи романов. Дневники все более походили на романы, язык моих повествований выровнялся, приобрел форму, а из этой формы вылеплялись, будто из глины или земли, руки и ноги, тела и лица, предложения и слова, и они казались правдоподобными.

Из-за писательства возраст мой стал другим. Я пережил то, чего в моем возрасте еще не испытывают, у меня сложился собственный язык, и он оживил явления, о которых я не знал, – в моих текстах они появлялись, развивались и облекались в форму, иначе не скажешь. Я думаю, чтобы написать то, что я только что рассказал, нужно провести в одиночестве много времени. Родители Тесс и Марты Квест, как и мои родители, и, наверное, как все остальные родители на свете, виновны в одном и том же преступлении: они не знали собственных детей, не понимали их, не могли разглядеть, что таится в них, родители принимали своего ребенка за кого-то другого, они хотели заставить подростков, которые как раз становились самостоятельными, упрямыми и свободными, превратиться в свое подобие, отдаться в плен, стать пленниками профессии, работы и пустой бессмысленной жизни, написал я в дневнике в семнадцать лет, прочитав «Тесс из рода д’Эрбервиллей». Сейчас, спустя двадцать лет писательства и отцовства, я уже так не считаю; подобно моим родителям и всем остальным родителям, я тоже полагаю, что самым лучшим для моей дочери было бы получить образование и найти работу. Теперь я зарабатываю писательством на жизнь, считаю писательство работой и работаю ради денег, изо всех сил стараясь обеспечить себя и дочь. Сев за первую мою пишущую машинку, я тотчас же почувствовал, что работаю, что передо мной станок, машина. Каждый раз, когда я упирал палец в черную клавишу, на белой бумаге отпечатывались маленькие черные буквы. Я производил слова. Мой станок производил слова и предложения, а стук клавиш чем-то напоминал гул ткацких станков на фабрике, где работал отец. Пишущая машинка досталась мне от мамы, и теперь оставалось лишь вставить за валик лист бумаги, и можно было печатать сколько душе угодно. По большому счету, мне было все равно, что писать – больше всего мне нравилось наблюдать, как на бумаге отпечатываются предложения и слова, как на белом появляются черные значки.

Мы с пишущей машинкой сразу сработались. Или спелись. Было похоже, что я нашел свое орудие, свой инструмент, наверное, именно так дети, сев впервые за пианино, нажимают на клавиши и выстукивают свои первые мелодии, словно нашей внутренней музыке, которую мы прежде не могли выразить, удалось отыскать правильный инструмент. Когда я впервые уселся за пишущую машинку, у меня тотчас же появилось ощущение – я делаю все правильно. Я отыскал свой инструмент.