Вопрос

И вотъ, когда зеркало сейчасъ показало ему, что приближается старость, — у него не остается ничего, ему грозитъ сердечная нищета, онъ совсѣмъ одинокъ, никому не нуженъ.

«Боже мой, какая жестокая неблагодарность!» — мучительно думалъ онъ, совсѣмъ забывая, что надо-же раздѣться, лечь въ постель, затушить свѣчу, что скоро ужъ утро.

Онъ снова опустился въ кресло.

«Боже мой, какая жестокая неблагодарность!» — мысленно повторилъ онъ. «Я отдалъ ей все, — и вотъ она предательски хочетъ меня покинуть! Явился молокососъ, который мѣсяцъ тому назадъ, можетъ быть, совсѣмъ о ней не думалъ, который, можетъ быть, и любить-то ее никогда не сумѣетъ — и она бѣжитъ отъ меня съ этимъ молокососомъ!.. Она его любитъ!.. любитъ!.. Да когда-жъ это она успѣла полюбить его? за что? что онъ для нея такое?.. Она его любитъ!.. а потому надо бросить отца, который жилъ, дышалъ ею… Да, вѣдь, я не могу жить безъ нея! вѣдь, я умру безъ нея.

И ему представлялось, что вотъ ея нѣтъ… онъ одинъ. Онъ возвращается со службы домой — и она не встрѣчаетъ его… Ея нѣтъ нигдѣ, ни въ гостиной, ни въ кабинетѣ, ни въ ея спальнѣ. Все пусто. Когда онъ такъ приходилъ домой, а она куда-нибудь уѣхала и еще не возвращалась, онъ всегда съ тревогой и нетерпѣніемъ бродилъ по комнатамъ, поминутно смотрѣла, на часы, начиналъ представлять себѣ всякія невозможности и ужасы.

Но, вѣдь, даже представляя себѣ эти невозможности и ужасы, онъ все-же зналъ, что она должна вернуться. Раздавался звонокъ, онъ спѣшилъ съ радостнымъ сердцемъ въ переднюю.

А тутъ онъ пріѣдетъ домой — ея нѣтъ, все пусто, и онъ будетъ знать, что нечего ждать, нечего смотрѣть на часы — сколько ни жди, она не вернется…

Онъ весь холодѣлъ; дрожь ужаса пробѣгала, по его членамъ.

Да нѣтъ-же, вѣдь, это безуміе! по какому праву этотъ чужой человѣкъ возьметъ ее, по какому праву она покинетъ отца?!.

„Я не отдамъ ее! — вдругъ рѣшилъ онъ. — Не отдамъ… я выгоню его вонъ, этого молокососа!.. Какая низость — я такъ ласкалъ его, принималъ какъ родного, старался быть ему полезнымъ… Я считалъ его за хорошаго малаго… и вотъ чѣмъ онъ отплатилъ мнѣ!.. Я выгоню его вонъ… Я не хочу отдавать ее за него замужъ… Я отецъ, имѣю права надъ нею… она еще совсѣмъ почти ребенокъ… ей рано замужъ, рано… да и просто: я не считаю его достаточно хорошей партіей… потомъ, потомъ я найду ей мужа лучше, въ которомъ буду увѣренъ“…

Онъ почти успокоивался на этомъ рѣшеніи, на этихъ мысляхъ. Но не надолго. Онъ начиналъ съ ужасомъ чувствовать, что все это не то, что это только слова, которыми онъ себя успокоиваетъ. И тревога, тоска, обида поднимались снова.

Ему хотѣлось бѣжать къ ней и на колѣняхъ умолять ее отказать Бирюлеву.

„Маша, дѣвочка моя, — мысленно обращался онъ къ ней: — развѣ я мало любилъ тебя? вспомни, вѣдь, я всегда былъ съ тобою, сдувалъ съ тебя каждую пушинку… Вспомни“…

И самъ онъ вспоминалъ страшные дни, когда Маша заболѣвала и когда докторъ объявлялъ, что это скарлатина, или вѣтряная оспа, дифтеритъ, или тифъ. Она вынесла всѣ эти болѣзни. По чего это ему стоило! Боже, какіе бывали дни, какія бывали ночи! Никакая сидѣлка, никакая мать не могла такъ ухаживать, какъ онъ ухаживалъ за своей дѣвочкой. Онъ превращался и въ сидѣлку, и въ мать, и при этомъ онъ былъ еще и отцомъ, вся жизнь котораго заключалась въ этомъ ребенкѣ.

За что-же она теперь хочетъ его покинуть?! Вѣдь, она всегда была такой-доброй дѣвочкой. Онъ съ радостью подмѣчалъ въ ней деликатность, благодарность, привязчивость. А его какъ она любила! Или онъ обманывался въ этой любви ея? Да, обманывался. Вѣдь, и сегодня утромъ она, какъ и всегда, ласкала его, — а сама думала о Бирюлевѣ… Откуда-же такая фальшивость, жестокость, такая чудовищная неблагодарность?..

„Нѣтъ, я выгоню вонъ этого негодяя, если онъ осмѣлится еще явиться!“ — снова рѣшалъ онъ, сжимая кулаки и всѣмъ существомъ своимъ ненавидя молодого офицера…

XVIII

Но вотъ онъ очнулся. Свѣча догорѣла и погасла. Изъ-за спущенныхъ шторъ уже брежжилось блѣдное утро. Онъ сидѣлъ весь разбитый, ослабѣвшій, съ тяжелой головою.

И вдругъ ему вспомнилось далекое, далекое, такое-же блѣдное зимнее утро… Онъ тоже не спалъ въ ту ночь, но не отъ горя, а отъ счастья… Да, онъ зналъ полное счастье любви. Оно было не долгимъ; но, вѣдь, оно было, вѣдь, онъ испыталъ его, испилъ его полную, чашу… Потомъ пришло горе, тяжкое горе… Ко, вѣдь, онъ пережилъ это горе — и опять нашелъ любовь, любовь совсѣмъ иную, но такую-же могучую, такъ-же наполнившую его всецѣло, безъ остатка.

И эту новую любовь, съ ея новымъ блаженствомъ и мукой, онъ жадно пилъ долгіе годы. Зачѣмъ-же онъ обвиняетъ Машу въ неблагодарности, выставляетъ свои жертвы? чѣмъ-же онъ недоволенъ, на что пеняетъ?