Вопрос смерти и жизни

За несколько недель до смерти Сьюзан вручила мне драгоценный подарок – английский серебряный чайник девятнадцатого века. Много лет назад чай из этого чайника придавал нам сил, когда мы работали над нашим сборником «Автобиография, биография и гендер»[11] (1990). Сьюзан стояла у истоков женской истории и продолжила свои исследования в Стэнфордском институте Мишель Клейман, где проработала до конца своих дней. Она скоропостижно скончалась в плавательном бассейне в июле 2015 года. Ей было 89,5 года.

Но, пожалуй, из всех моих знакомых мне больше всего хочется подражать Дайан Миддлбрук. Преподавательница английского языка в Стэнфорде и известный биограф Энн Секстон, Сильвии Плат и Теда Хьюза, Дайан была моей близкой подругой более двадцати пяти лет, вплоть до ее безвременной кончины от рака в 2007 году. Когда мы с Ирвом навестили ее в больнице незадолго до смерти, она сказала, как горячо нас любит, и поцеловала на прощание. Я заметила, как почтительно она обращалась к медсестрам, когда они входили в ее палату. Дайан было всего 68, когда она ушла.

Есть еще один человек, чья смерть произвела на меня неизгладимое впечатление: известный французский ученый Рене Жирар. Рене был моим научным руководителем в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов в университете Джона Хопкинса, но я не могла назвать его близким другом и коллегой, пока, несколько десятилетий спустя, он не перевелся в Стэнфорд. Мы подружились с ним и его женой Мартой и поддерживали тесную связь до самой его кончины в 2015 году.

Как ни странно, в последние годы эта связь стала только крепче. Из-за серии инсультов Рене не мог говорить. Я садилась рядом с ним, брала его за руку и смотрела ему в глаза. Ему всегда нравилось домашнее абрикосовое варенье, которое я приносила.

В последний раз, когда я была у них в гостях, Рене увидел в окне кролика и воскликнул по-французски: «Un lapin!» Каким-то образом он смог произнести эти слова, несмотря на повреждение мозга, навсегда лишившее его дара речи. Когда у меня случился инсульт и я несколько минут не могла издать ни звука, я сразу подумала о Рене. Это было очень странно – мозг продолжает думать, но мысли просто не превращаются в слова.

Я так рада, что мои речевые способности полностью восстановились. На самом деле я – прирожденная болтушка. Когда мне было четыре или пять лет, мама водила меня на уроки ораторского мастерства. Мы приседали в реверансе перед мисс Бетти и читали стихи для других детей и их гордых мамочек. С тех пор я всегда получала огромное удовольствие от публичных выступлений, не говоря уже о частных беседах.

Но теперь я устаю от долгих разговоров. Я ограничиваю себя получасом общения с друзьями, которые регулярно приезжают меня навестить. Даже продолжительные телефонные звонки утомляют меня.

Когда меня охватывает отчаяние, я стараюсь убедить себя, что должна быть благодарной. Я по-прежнему могу говорить, читать и отвечать на электронные письма. Я окружена любящими людьми и живу в уютном и красивом доме. Есть надежда, что дозу химиотерапевтических препаратов удастся уменьшить и что я снова смогу жить полунормальной жизнью, хотя прямо сейчас мне не верится, что это когда-нибудь произойдет. Я пытаюсь смириться с жизнью инвалида или, по крайней мере, с жизнью реконвалесцента, как в прошлом вежливо называли таких людей, как я.

Глава 3. Осознание эфемерности бытия

Май

За последние несколько лет я потерял сразу трех очень близких друзей – Херба Коца, Ларри Зароффа и Оскара Додека. Я знал их со старших классов; мы вместе учились в колледже и вместе проводили вскрытия на занятиях по анатомии на первом курсе медицинской школы. Мы были близки всю жизнь. Теперь все трое ушли, и я остался единственным хранителем воспоминаний о нашем совместном прошлом. Хотя я поступил в медицинскую школу более шестидесяти лет назад, они все еще живы в моей памяти. В самом деле, у меня есть странное ощущение, что если бы кто-то открыл нужную дверь и заглянул внутрь, то чудесным образом увидел бы нас четверых. Мы деловито рассекаем сухожилия и артерии. Мой друг Ларри, который уже тогда знал, что станет хирургом, смотрит на результаты моего труда и заявляет, что мое решение стать психиатром – истинное благословение для мира хирургии.

Особенно живо я помню кошмарный инцидент, который произошел в тот день, когда нам предстояло извлечь и препарировать мозг. Сдернув с трупа черный брезент, мы заметили в одной из глазниц большого таракана. Нам всем было противно – но мне больше, чем остальным: я с детства боялся тараканов, которые часто шныряли по полу бакалейной лавки моего отца и нашей квартиры над магазином.

Вернув брезент на место, я уговорил остальных прогулять вскрытие и вместо этого сыграть пару партий в бридж. Мы часто играли за обедом. Следующие две недели наша группа резалась в карты вместо того, чтобы корпеть в анатомичке. Хотя играть я научился неплохо, мне стыдно, что я, посвятивший всю жизнь изучению человеческого разума, прогуливал анатомирование мозга!