Вор черной масти

— Я еще живой! — попробовал протестовать Жобин. Белка встал у меня за спиной. Я бросился на Жобина, придавил его своим телом, прижал к нарам и, невзирая на его сопротивление, аккуратно перерезал горло, стараясь, что бы надрез был не во всю полосу шеи. Жобин забился, задергался, забулькал кровью, что-то хрипя и смотря на меня вытаращенными от ужаса глазами…

Я подставил кружку, набирая в нее стекающую из раны кровь. Набрав половину, я отошел, уступая место Белке, который последовал моему примеру.

Я начал пить человеческую кровь совсем не чувствуя ее вкуса, но приятная теплота проникла в мой желудок. Еда! Боль в желудке почти прошла. Туман в моих глазах начал рассеваться и я почувствовал, что жизнь еще не окончена. Я мысленно поблагодарил подполковника Волосникова, который через Марию сумел внушить мне эту мысль о выживании. Как раз к месту припомнилась мне поговорка лагерей: "Умри ты сегодня, а я — завтра!" Теперь я знал, что обязан выжить, во что бы то ни стало! Все это придало мне сил и уверенности в завтрашнем дне.

Остальные зэка с ужасом смотрели на эту сцену. Они издавали вопли страха и тихо скулили.

— Хотите жить? — спросил я всех и никого конкретно. — Вот свежее мясо! Жарьте, варите! Другой еды не будет! Иначе сдохним через два дня!

— Михаил! — закричал инженер. — Ты страшный человек! Ты — людоед! Ты сошел с ума!

Больше он ничего не смог сказать. Его горло схватил рвотный спазм, но рвать ему было нечем. Он отшатнулся, и, упав на колени, пытался справиться с тошнотой. Но на троих арестантов мои слова возымели действие. Подстегнутые моим примером, они подползли к трупу Жобина и начали торопливо освобождать его от одежды.

— Тощий гад, баланда жидкая получится! — переговаривались шакалы, терзая мертвое тело Жобина и вырезая у него из спины куски мяса.

Я уже ушел в свой угол вместе с Белкой и сидел на нарах, в ожидании супа из человечены. Вурдалаки, издавая довольное похрюкивание, продолжали расчленять труп.

Вдруг послышалась возня, и раздался крик:

— Суки! Что вы делаете, подонки?

Следом, после крика, ударила автоматная очередь. Я вскочил со шконки и метнулся в проход. Три "упыря-мясника" валялись на полу рядом с полуосвежеванным трупом. А над ними стоял Асфальт Тротуарович с ППШа и в отупении смотрел на умирающих.

— Брось оружие, — приказал я, поднимая револьвер. Инженер посмотрел на меня невидящим взглядом и вдруг начал стрелять. В меня! Магазин ППШа был почти пуст, поэтому очередь была короткая и автомат быстро умолк. Я даже не понял, что меня в грудь что-то сильно стукнуло, и тело стало тяжелым и непослушным.

— Это — что? — произнес я, видя, как Асфальт Тротуарович снова пытается передернуть затвор автомата. За моей спиной молнией сверкнул нож и инженер замер. Лезвие брошенного ножа вошло ему в горло по самую рукоятку. Белка не промахнулся. Линчеватель "упырей-мясников" постоял немного и упал ничком.

Из моих ослабевших пальцев выпал пистолет, и я тяжело рухнул на земляной пол.

— Курносая не вовремя подкатила, — прошептал я еле слышно.

— Фокусник, он в тебя попал? Все будет путем, — слышал я голос Белки, но казалось, что он находится где-то далеко и его слова с трудом достигали моего слуха. — Не умирай, Фокусник! Ты выживешь! Прошу тебя, не умирай!

"Я умираю, как вор", — успел подумать я.

Земля стремительно удалялась, а я летел вверх среди кружащихся снежинок. Я в последний раз взглянул с птичьего полета на заметенное снегом пепелище, оставшееся от комендантской сторожки, на одинокую полуземлянку, сиротливо стоящую среди бескрайних снежных просторов Колымского края. "Господи, прости нам, ибо не ведаем, что творим". Я летел все выше и выше к облакам, надеясь, что Бог примет к себе мою душу, душу честного вора в законе…

12 января 1950 года. 03 часа 55 минут по местному времени.

Юго-восточная окраина города Читы

* * *

Клавдия спала, когда раздался осторожный, требовательный стук в оконное стекло. Она сразу проснулась и, привстав на кровати и отодвинув занавеску, выглянула в окно. Но никого там не увидела. Вокруг дома лежал непролазный снег, сугробы намело огромные и они не давали возможности подойти к окну. Клавдия прилегла на подушку и накрылась одеялом до подбородка. Вдруг ей послышалось, что стук снова повторился.

"Домовой тешится", — подумала она. — "Известие будет".

И тихо прошептала:

— К добру или худу?

— К худу! — прозвучал голос из ниоткуда. В подполе что-то грохнуло и Клавдию окатило холодной волной страха. Она вскочила впотьмах, быстро зажгла керосиновую лампу и босая прошла на кухню. Из кухни вышла в сени и остолбенела. Входная дверь, которую она вечером закрывала, была полуоткрыта, и в щель врывался с улицы морозный воздух. Клавдия быстро затворила дверь и вернулась на кухню, в тепло. Она присела на табурет, и бледность разлилась по ее лицу. Ее сковал липкий страх и ужас потери, в которую она не хотела верить.

— Миша! — прошептала она. — Погиб! Сгинул!

Она заплакала тихо, почти беззвучно, боясь разбудить детей и свекровь.