Вор крупного калибра

Акимов развернул девушку, как куклу, переставил, как удобно, и, взявши крепко за плечи, легонько встряхнул. Она низко опустила голову, пряча глаза.

– Врать не умеешь, Оля. Не устроилась ты ни на какую работу. Во‐первых, кто тебя без документов из школы примет? Во‐вторых, отдел кадров закрылся в четыре, и все это время кое-кто из известных мне мелких, с косой, не иначе как на трамвае кругами катался.

– Откуда знаете? – угрюмо осведомилась она.

– Работа такая. В общем, так, Оля Гладкова. Ни на какую фабрику ты не пойдешь. Не для того мы войну выигрывали, чтобы в мирное время дети за станками стояли. Тебе учиться надо. Выучишься – тогда… медиком или преподавателем.

– А за станком кто стоять будет?

– Найдется кому, – твердо заявил Сергей, как будто сам уточнял этот вопрос, – и работать получше тебя, дурноголовой, будут. Давайте каждый своим делом заниматься будем и не лезть в чужое.

– То-то вы в мое не лезете, – попыталась огрызнуться девушка, но Акимов это мигом прекратил:

– Это как раз мое. Девчонка третий день дома не ночует, и никто не знает, где она. А может, лежит вон, в канаве, с перерезанным горлом. А я виноват буду: не предотвратил, не предостерег, сгубил жизнь не только какой-то пустяковой девчонки, но и тех, кого она не выучила, не вылечила… – он чуть поколебался, но закончил твердо: – Не родила! Ну, мое это дело или нет?

Так ему понравилось, как он высказался, прямо точь-в‐точь Сорокин. Как это он там сказал: связался черт с младенцем? Ну и ладно, пусть не черт, а пока сопливая девчонка, а кто ее знает, – глядишь, и черт подтянется.

Оля упрямо молчала, по-прежнему пряча глаза, но Акимов ясно видел, что они у нее сползают на мокрое место, как сердито моргают густые длинные, как у куклы, ресницы. Все, готово дело, Ольга собирается «капнуть».

– А ну не хныкать!

– Да ваше, ваше дело.

– Раз мое, тогда выкладывай, почто из дома сбежала.

– А вы… никому не скажете? – неуверенно спросила Оля и тут же саму себя пристыдила: как можно так плохо думать о Филипповне? Небось уже и Акимову рассказывать смысла нет. Однако вредный Палыч смотрел с хитрым ленинским прищуром и помогать в деле чистосердечного признания не собирался.

И Оля сухо рассказала… правда, не все. Про позорное третье место, про то, что не собирается больше заниматься, про то, что ерунда это все. И чем дальше она говорила, тем больше погружалась в полуправду, которая хуже лжи, и тем больше видела, как разливается по лицу Сергея Павловича – бесспорно, человека умного, – большое разочарование. И от этого девушка ожесточалась все больше, и закончила почти грубо:

– Все.

Акимов обреченно вздохнул:

– Все ли? Ох-хо-хо… Ну а что ж не рассказываешь, что, мол, с Германом при всем честном народе обнимались, шептались? И как он по возвращении тебе руку подал, выйти из вагона, а ты – фыр, мол, пошел к черту? Забыла?

Все, это была последняя капля. Оля расплакалась. Акимов быстро увлек ее в сторонку, обнял, гладя по голове и приговаривая:

– Оля, Оля, Оля Гладкова, что ты за пустяковая девчонка такая? Ну, успокаивайся, на вот платок…

– Спасибо, – прогнусавила она, – я ничего…

– Вот именно. Ну вот смотри сама, я вот тебя обнимаю – ничего?

– Вы – ничего.

– Ну а папа…

– Я папу не помню.

– Хорошо, ну дедуля бы обнимал – ничего?

– Ничего, – вздохнула Оля.

Акимов отобрал у нее платок, придирчиво оглядел заплаканное личико, заставил высморкаться:

– У, рева-корова. Нехорошо так поступать, Оля, бесчестно, не по-людски. Я вот тебе расскажу. Отправились мы как-то на разведвылет, а штурманом у меня женщина была, Настя Васина, жена капитана эскадрильи. Ну вот летим мы себе, а навстречу перехватчики – я туда-сюда, ну… в целом, не ушли, сбили нас. И вот мы с этой Настей к своим выбирались трое суток, а мороз под сорок был. Ночевали на снегу, сначала костер пережигали, прикрывая бушлатами огонь, потом лапнику – ну и устраиваешься на ночлег. Так у меня к тебе вопрос: если бы не спали в обнимку, спаслись бы или как?

Оля вспыхнула, отпрянула:

– Вы не понимаете! Это совсем, совсем другое!

Лицо Акимова стало жестким:

– Это ты не понимаешь. Это у тебя другое. В голове у тебя – не мозги, а другое! Точнее, черт знает, что такое у тебя в голове! И у Кольки твоего – тоже. Оба посказились! Сама, главное, оделась в рыбьи меха, руки трясутся от холода, инструктор по стрельбе оказывает… да что тут! – первую помощь, если посмотреть здраво, не по-бабьи. А она из этого итальянскую трагедию умудрилась состряпать. Гладкова, Гладкова! А про мать подумала?

– Ей все равно, – угрюмо проворчала Оля.

– А тетке тоже все равно? У нее, между прочим, одна комната, а ты тут заваливаешься, как к себе домой… А ты ее спросила? Может, у нее своя жизнь, симпатии.

– Я бы в общежитие…

– С какого… хм, тебе, с городской пропиской, еще и общежитие?! Площадь у тебя имеется. Так, все. Утерла нос, привела себя в порядок. Пошли, тетку успокоим – и на электричку. Как бы на последнюю не опоздать.

– Сергей Палыч, давайте, в самом деле, – торопила Оля, – а то где ночевать-то будем.

– К Любиной соседке попрошусь, – отшутился Акимов.