Вор (ЛП)

Оставленная на полу лампа все еще горела. Я поднял ее и, освещая себе путь между кусками обсидиана, поднялся по лестнице. Лампа была круглая, не очень высокая, с плоским дном и двумя вмятинами, образовавшимися, когда я уронил ее в первую ночь. Горящий фитиль торчал из небольшого носика, а ручки не было. Она удобно лежала в моей ладони, становясь легче и горячее по мере выгорания масла. Масла оставалось совсем мало, лампа казалась почти пустой. Я держал ее на уровне глаз, освещая себе путь трепещущим огоньком.

Больше никаких препятствий не было. На лестнице я внимательно смотрел себе под ноги и поэтому не понял, пока не поднялся, что верхний зал заполнен людьми.

Они свободно стояли по обе стороны открытого прохода, но молчали и не смотрели в мою сторону, хотя невозможно было не заметить моего появления. Я крушил стекло с таким шумом, что мог разбудить и мертвого, но ни один из них не двинулся при моем появлении. Я был как на ладони, но на меня никто не смотрел. Наконец я понял, что только пляшущие на стенах тени от лампы, дрожащей в моей руке, создают иллюзию дыхания этих существ. Здесь были только статуи.

Проходя мимо, я поражался их нереальному совершенству. Их кожа была местами светлее или темнее, но всегда безупречна, лица симметричны, глаза ясны. Ни одной зазубрины, отбитого пальца, выпавшего зрачка. Я мечтал прикоснуться с их идеальной коже, но не решился. Я остановился, чтобы приглядеться к шелковому плащу. Он был глубокого синего цвета с каймой, изображающей кудрявые волны. Человек, носивший его когда-то, был высок. Конечно, выше меня. И выше халдея. Вдали от прохода в глубине зала я заметил женщину в белом пеплуме. Теперь я мог узнать ее даже без свитка и пера и признательно улыбнулся ей.

То была Мойра, записывающая судьбы людей. Не удивительно, что она пришла в мои сны. Я вгляделся в ее безмятежное лицо и почему-то подумал, что теперь все тайны открыты. Оставив ее, я повернулся к алтарю, но обнаружил, что ошибся. Никакого алтаря не было.

Был трон с сидящей на нем статуей великой богини Гефестии. Ее платье было сшито из темно-красного бархата, казавшегося почти черным в складках и рубиновым на заломах. Ее волосы были собраны надо лбом золотой лентой с рубинами, концы ленты извивались по плечам.

На коленях у нее лежало небольшое блюдо с одним единственным камнем на гладкой, как отполированный хрусталь поверхности. Я шагнул вперед, собираясь взять камень. Бархатные складки чуть сдвинулись от легкого вздоха, и я замер, стоя с протянутой рукой. Сердце окаменело у меня в груди.

Это была не тщательно выполненная статуя Гефестии посреди толпы мраморных богов. Это была сама Великая Богиня в окружении своих подданных. Моя протянутая рука задрожала. Я услышал шелест ткани за спиной и, закрыв глаза, спросил себя, не идет ли ко мне Океан в синем плаще, чтобы смыть меня отсюда, как грязь.

Я приоткрыл один глаз и снова посмотрел на Великую Богиню. Она смотрела на меня бесстрастно, словно издалека, зная о моем присутствии, но равнодушная к нему. В зале раздался шелест голосов, но я не разобрал ни слова. Сбоку выступила вперед темная фигура. Я не видел его раньше, но сразу узнал. Его кожа не была черной, как у нимбианца. Скорее красно-коричневой, цвета обожженной глины, как изображения древних людей на стенах разрушенных дворцов на островах Срединного моря.

Волосы у него были темными, как у сводной сестры, но ее локоны отражали свет вспышками золота, а его были черными, как уголь. Его лицо было уже, а нос острее. На щеке остался маленький след от ожога, напоминающий перо голубя. Он был ниже других богов и одет в простую серую тунику.

— Ты еще не оскорбил богов, — Евгенидес, бог, который когда-то был смертным, наконец заговорил. — За исключением разве что Арактуса, призванного не допускать воров в святилище. Возьми камень.

Я не двигался. Покровитель воров подошел ближе. Он встал по правую руку от сестры и взял блюдо с ее колен.

— Возьми его, — повторил он.

В его словах звучал странный акцент, но его манера говорить не так уж сильно отличалась от моей. Уж халдей бы объяснил нам, чем отличается язык цивилизованного мира от нашего. Я прекрасно понял приказ бога. Просто не мог пошевелиться. Может, у меня защемило нерв? Это было бы незначительным наказанием по сравнению с ударом молнии. Вера моего детства, впитанная с молоком матери, осталась моей религией навсегда. Мысль о краже чего-либо у Великой Богини приводила меня в такой ужас, что я не мог выйти из оцепенения.

В то же время повернуться и убежать я уже не мог. Я был немного удивлен тем, каким, оказывается, упрямым могу быть, но уйти без Дара я тоже не смел. Он слишком много для меня значил.