Ворчливая моя совесть

…Виталий медленно пил пиво и обдумывал письмо к школьному другу, старшему лейтенанту Горбачеву.

«…Был вчера в Д. л. (Дом литераторов!). Пивком там побаловался. Знаешь, Гена, серьезно подумываю о вступлении в Союз писателей. «Пора, мой друг, пора…»

— У вас свободно?

У столика, с крошечной чашечкой кофе в могучей пухлой руке, стояла гигантского роста пожилая дама.

— У вас свободно? — повторила она.

— Да, да! Пожалуйста! — Огарков отодвинул в сторону свой стакан, что было излишне, места на столе хватало, и изобразил на лице полную готовность к… Впрочем, он и сам не знал, какую и к чему готовность сама собой изобразила его двадцатидвухлетняя, бледная, несколько робкая физиономия.

Прихлебывая кофе, дама пристально всматривалась в него и время от времени, очевидно адресуя это самой себе, негромко восклицала: «Удивительно! Как странно! Удивительно!..»

«Скорей бы допить пиво», — мечтал Виталий.

— Ну и погодка нынче! — произнесла дама, адресуясь на этот раз к нему. — Прямо собачья! Вчера лужи были, сегодня — метет!

— Да, перепады… — Виталий сделал большой глоток, поперхнулся.

— В свое время я тоже любила пиво, — вздохнула дама, — но увы! Я от него полнею. А вот вам пиво как раз рекомендуется. Вы такой худенький, прямо дистрофик!

Огарков смерил взглядом содержимое бутылки. Еще на стакан… Если выпить залпом, можно тут же откланяться. А что, если не допивать, встать и…

— Лиза! Лизонька!! — к столу, радостно хохоча, подлетел седой, фиолетоволицый, шустрый человечек. Виталий его знал — Анатолий Медовар. Анатолий Юрьевич, кажется. Писатель-сатирик. Они вместе перед ветеранами сцены выступали. — Здравствуй, моя лапочка! — кричал Медовар, целуя даме ее могучую руку. — Сколько лет, сколько зим?! — при этом он едва заметно кивнул и Огаркову. Потом он убежал, тут же вернулся, волоча за собой стул, сел и налил себе в стакан Виталия пива. Все, что оставалось в бутылке. — Ну! Рассказывай!..

— Толя! Ты пьешь?! — укоризненно подняла брови дама. — С твоим-то сердцем? К тому же пиво принадлежит молодому человеку!

— Ну и что?! — поднял брови и Медовар. — Мы с ним, слава богу, уже сто лет друзья! Правда, Виталий?

Ничего не оставалось делать, как подтвердить это.

— Кстати, разве вы не знакомы? — отведав пива и вытирая ладонью губы, спросил Анатолий Юрьевич.

— К сожалению, нет, — произнесла дама и, пристально глядя Огаркову в глаза, представилась: — Твердохлебова. Луиза Николаевна.

— Огарков. Виталий.

Вообще-то это имя, Луиза Твердохлебова, ему было известно. Что-то такое ее он листал однажды.

— Вы очень напоминаете мне одного моего знакомого, — она вздохнула. — Но он… Он… Вы, конечно, поэт?

— И талантливый! — весело вставил Медовар. — Мы с ним выступали как-то вместе, в Политехническом, кажется, так он такие стихи выдал! Я даже одну строчку запомнил: «Передвигают в небе мебель…» Это гром! А?

— Неплохо, — кивнула Твердохлебова.

— Слушай, старик, — весело произнес Анатолий Юрьевич, — возьми-ка всем кофе, а? Вот мелочь, — он стал рыться в карманах.

Виталий его мелочь, разумеется, отверг, бросился за кофе. Принес сначала две чашки для них и бегом отправился за третьей для себя. Дыхание у него стало воспаленным, частым. Оттого, что он сидел за одним столом едва ли не как равный с настоящими писателями, он испытывал радостное возбуждение. Не первый раз, правда, сидел — с самим Рыбиным честь выпала месяца два назад, осенью, вон за тем столиком, но… С Рыбиным не очень хорошо вышло… «Не взять ли и пива? — подумал он. — Нет, как бы они это за амикошонство не сочли, нет…»

— Но это не все! — тем не менее молодецки бросил он буфетчице. — Я, возможно, еще кое за чем подойду, ладно? — имея в виду, что хорошо бы в случае, если он подойдет снова, обойтись без очереди.

— Подходи, родной, подходи, — с добродушным равнодушием пробормотала старая медлительная буфетчица. Ничто уже не волновало и не забавляло ее в этом шумном доме, где за раскаленным никелем кофеварки прошла ее жизнь.