Ворчливая моя совесть

Ломидзе промолчал. Очевидно, считал дальнейший спор бессмысленным. Ни его, ни Шевцова переубедить было невозможно. Не оглядываясь, Огарков зашагал дальше, по указанному Федором маршруту. Хотелось оглянуться. Но нет… «Орфей, да и только!.. — подумал он о себе. — Хотя Орфей-то как раз и оглянулся… Кавказская луна и та теплей здешнего солнца… — вспомнил он. — Почему же этот Ломидзе не возвращается туда? К себе? Значит, есть что-то такое и здесь, — подумал Огарков не без злорадства, — что способно удержать его…» Виталий почти не сомневался: не что-то, а кто-то. Знал, нравятся им светловолосые россиянки. Нравятся. Ни для кого не секрет. Смешно было бы предположить, что Огарков может питать к кому-нибудь неприязнь только из-за другой национальности. Уж чего-чего, а этого — слава те господи! — он за собой не знал. Но… Но человек, которого любила его жена… Который, стоило ей выйти замуж, снова воспылал к ней, тоже был родом с Кавказа. Установил это Виталий случайно. В тот вечер его жена долго не возвращалась. (Уже не первый вечер…) Мать не ложилась. Придумывала разные причины, успокаивала его. «Наташенька — медик, ты должен понимать. Может, к больному вызвали, укол сделать, то-се». Потом она все же легла спать, ей рано утром на дежурство нужно было — к автоматам, в метро. (Спала она на кухне, чтобы не мешать молодым. И постоянно уверяла, что на кухне ей очень хорошо, чаю, когда захочет, вскипятит себе, радиорепродуктор здесь, последние известия можно послушать…) А Виталий сидел, ждал. Ему почудился стук лифта, выбежал в прихожую. Звонка нет. Ошибся… Он хотел вернуться в комнату, но дрогнула входная дверь. Кто-то шептался там, с той стороны. Виталий бесшумно отвел задвижку, яростным рывком распахнул дверь. (Она внутрь открывалась.) И они от неожиданности влетели в прихожую, попадали на пол, нелепо задрав ноги. С головы черноусого красавца свалилась шляпа. Тут же поднявшись, нервно обмахнув колени, он выбежал на площадку, застучал по ступеням вниз.

— Нодар! — отчаянно всхлипывая, крикнула Наташа. — Нодар! — и побежала вслед.

Шляпа Нодара по сей день висит у Огаркова в прихожей, на вешалке. Может, зайдет, заберет…

Минул час, второй… Тяжело дыша, ощупывая башмаком перед тем, как ступить, снег — выдержит ли, не яма ли это, засыпанная снегом, — Виталий медленно двигался к темнеющему впереди лесу. Ему стало жарко, он взмок от пота, потом остыл, заколотила зябкая дрожь. Спустя полчаса опять стало жарко.

«Когда прыгнешь с парашютом, — думал он, — страшно — не страшно, а назад в самолет не вернешься. Даже если парашют почему-то не раскрылся. Одно хорошо, — радовался он, — немцы по такой погоде в Ермишинские Пеньки раньше нас не попадут. А вдруг все-таки попадут? Вдруг имеется туда какая-нибудь другая дорога, комфортабельная, специально для зарубежных гостей, — туннель какой-нибудь, метро, по которому, покачиваясь на мягких креслах, потягивая через пластмассовые соломинки коктейль, герр Шнорре и фрау Рейнголд, сопровождаемые горбоносым толмачом Вебером, без всякого труда попадут в Пеньки. Дойду ли еще я до Пеньков этих? — спрашивал себя Виталий. — Неужели придет когда-нибудь конец дороге?»

Рваные, хаотичные звуки метели постепенно приобрели какой-то неуловимый ритм, мелодию какую-то. Шаг, другой, третий… «Но это мое сновидение! Значит — мои и сравнения вместе с тетрадями. И все ж я не радуюсь этой удаче, как будто у друга сравненья украдены…» Шаг, другой, третий…