Ворчливая моя совесть

Направились к звероферме. Тропинку, ведущую к ней от коровника, залила талая вода. Обходить — далеко. Не долго думая, Бондарь раскатал свои болотники на полную мощность, выше колен, и подхватил вскрикнувшую Веру на руки. Ступил в лужу. Обняв его за шею, она молча улыбалась. И вдруг, как раз посреди лужи, стала вырываться:

— Пусти! Смотрят…

Мда-а… Положеньице. Возле зверофермы, с трубочками в зубах, толпились слушатели однодневного семинара. Не без любопытства воззрились на Бондаря с его ношей. Выскочил вперед замдиректора, Боровиков.

— Вот это я понимаю! — закричал он весело. — Вот это шефство! Вот это настоящая помощь!

Бондарь немного растерялся. Лужа под ногами давно кончилась, а он все нес Веру, нес…

— Пусти же! — засмеялась она. — Что с тобой?

Боровиков увязался за ними и на звероферму. Деловой мужик. Так и лучился оптимизмом. Жаловался, правда, на радикулит, но, очевидно, лишь для того, чтобы объяснить легкий спиртной запах, распространяемый им при разговоре.

— Вера Андреевна, — докладывал он, быстро семеня сзади, — насчет дизтоплива для экспедиции указание уже дал. Грузят на «Маленький Ташкент». Дмитрий Алексеевич, сто тонн, как договорились. Вера Андреевна, обед Дмитрию Алексеевичу в детсаду сготовят. Там готовят лучше, чем в интернате, более честно. Дмитрий Алексеевич, не возражаете — в детсаду? Вера Андреевна, а шкипера я так и не нашел. Дом заперт. Может, на даче он? Может, того?..

Тявкали, тоненько подвывали за стальной сеткой вольеров необыкновенно уродливые песцы. Шерсть на них висела клочьями, хвосты облезлые, голые… Кошки драные, а не песцы.

— Линька! — хохотал Боровиков. — А в принципе шкурка у них — перший класс! На одну песчиху семь щенков в год запланировано. Всего две тыщи с лишним шкурок! По шестьдесят рубликов каждая!

Тявкали, метались по вольерам, выли, взывали к кому-то неразумные, не желающие считаться с планом зверьки.

— Говорят — зверь, зверь, животный мир то есть! — весело балагурил Боровиков. — А знаете, какие они капризунчики? Рыбки тухленькой поедят — все, шкурка уже не та. По второму сорту идет. А олени! Покуда до забойного пункта доплетутся — весь нагул, бывает, насмарку. Так что, шефы дорогие, нелегко нам тут, нелегко! — С недоумением поглядел на Няруй, на Бондаря. Что это они замолкли, насупились? Спохватился: — Ох, — потер спину. — Ох, радикулитка чертова! Ноет!

— На даче, говорите, шкипер? Говорите, того? Ну-ка, пошли!..

Направились к одному из чумов. Самому крайнему. Две собаки лежали на земле у входа. Валялось несколько пустых бутылок.

— Писима Харичи! — громко позвала Няруй.

Из чума выглянул мальчик. Лет девяти-десяти. В руке — перепечатанные на машинке странички какие-то. Выбрался наружу.

— Арти, ты почему не в интернате?

Мальчик молчал.

— По маме скучаешь?

— Да.

— Ничего, скоро она выздоровеет, сестренку тебе в подарок привезет. Отец дома?

— Он… Он отдыхает, — в узких черных глазенках блеснула снисходительная усмешка.

— Отдыхает? Ну-ка, погуляй! — Она дождалась, покуда мальчик отошел подальше, не бранить же отца в присутствии сына, пригнувшись вошла в чум.

Боровиков, как видно, уже понимал кое-что по-ненецки — по мере того, как он вслушивался в голос Веры, веселость его улетучивалась, лицо вытягивалось. Бондарь засмеялся, отогнул меховую полость, заглянул в чум. Печурка, желтый кожаный чемодан, узлы, потертые шкуры на земле, а на шкурах, почесываясь, сидел толстый, заспанный, человек. Упираясь кулачками в бока, Няруй так и пробирала его, так и сыпала словами. Толстяку они были явно не по вкусу. Он недовольно морщился. Спал он до того, как пришла она в чум, спал, положив голову на собаку, да и в ногах у него, и за спиной собаки лежали. Мягко и тепло. Отповедь директора совхоза их хозяину собаки выслушивали не без одобрения, шевелили хвостами. Сверху, из круглого отверстия в вершине конуса, падал на Веру прожекторный луч света. Она была очень хороша сейчас — сердитая, звонкоголосая. Непонятная речь одновременно и отделяла ее, делала почти чужой, странной, и еще больше красила ее в глазах Бондаря. И странно ему было все это, и чудно, и даже смысл происходящего — такой будничный — казался полным необычайного значения. А что? Посреди тундры, в чуме, лицом к лицу столкнулись, как говорится, день вчерашний с днем нынешним. Кто кого? Вера Няруй, в распахнутой нейлоновой куртке, с университетским значком на алом импортном жакете, в брюках и сапогах — ненецкая амазонка, осиянная прожекторным лучом холодного северного солнца? Или заспанный толстяк Харичи Писима, пьяница, лежащий перед ней на потертых шкурах, опирающийся на теплые бока собак. Красиво получалось… Победа, естественно, за Няруй, так ведь? Бондарь опустил полость, отошел. День завтрашний, будем надеяться, победит, вон тот мальчик с ироническими искорками в глазах. Боровиков как-то незаметно исчез. Вышла Няруй. Некоторое время Бондарь и она шли молча. Она все вздыхала, не могла успокоиться.

— Ну, довольно, Вера… Скажи, что это значит — из третьего измерения? Не понимаю… — попытался он отвлечь ее.

Она через силу улыбнулась: