Воришка Мартин

Под пристальным взглядом старухи он брел среди черно-белых вспышек. Потом белизна поглотила голову в серебряной маске, и безголовые плечи скорчились на фоне неба. Он упал в белую расселину, прямо на книгу, носом в рисунок. Нерастворимая мерзость заполнила рот. Внезапно наступила тишина — и тяжесть. Его приподняло, бросило вниз и придавило к скале. На мгновение вода расступилась, и он увидел на фоне неба Наблюдательный пост, уже без старухи, и расколотые камни, изменившие прежние контуры.

— Она на скале. Выбралась из подвала на дневной свет. Сбрось ее!

Нож, прижатый к боку, впивался в ребра. Он достал его и раскрыл лезвие. Согнувшись, стал подкрадываться, где ползком, где вплавь перебираясь от щели к щели. Она стояла, прислонившись к поручням, но вдруг исчезла, и он прокрался вслед за ней в гримерку. Она оказалась на сцене, и он, спрятавшись за кулисами, заметил, что не одет для этой роли. Он и рот были единым целым.

— Переоденься! Стань нагим безумцем на скале посреди бури!

Когти впились в лохмотья и сорвали их. Мелькнули золотые галуны и гетры, медленно уносимые течением, словно горсть мусора. Нога, израненная, покрытая коростой, тощая, как палка, — музыка отпевала ее.

Он вспомнил о старухе и пополз за ней по Хай-стрит к «Красному льву». Возле Трех скал волны суетливо приветствовали его, и место, где он заметил красного омара, скрылось из вида. Он окликнул, но старуха не появилась. Должно быть, ускользнула в подвал — вон она, бесформенной грудой лежит в щели. Он поплелся следом, упал прямо на нее и принялся полосовать ножом.

— Будешь знать, как за мной охотиться! Зачем прогнала меня из подвала по всем этим машинам, постелям, пивнушкам! Ты за мной, а я — от тебя, за своим личным жетоном, всю жизнь! Истеки кровью и сдохни!

Он и голос были единым целым. Оба знали, что кровь, истекавшая из старухи, — просто морская вода, а изрезанная крошащаяся плоть — всего лишь драный клеенчатый плащ.

Голос превратился в лепет, брань, пение, кашель и плевки, набор бессмысленных звуков. Он старался заполнить каждое мгновение, сдавленный, задыхающийся, но центр начинал ощущать себя отдельно, потому что звука уже не хватало. Рот плевался, исторгая лишь часть смысла.

— Все эти галлюцинации, видения, сны, весь этот бред — они настигнут тебя. А чего еще ждать безумцу? Явятся тебе на каменной скале, на настоящей скале, завладеют твоим вниманием, и ты станешь просто-напросто психом.

В тот же миг возникла галлюцинация. Он понял это раньше, чем увидел, потому что над расселиной вдруг повис благоговейный ужас, обдаваемый молчаливыми брызгами.

Видение сидело на скале в конце расселины — он заметил его сквозь мутное окошко. Он увидел расселину целиком и побрел по воде, мертвенно ровной, когда шквал не стегал ее, разбрасывая пену. Подобравшись ближе, он поднял глаза — от сапог к коленям и дальше к лицу, остановившись на губах.

— Ты проекция моего собственного сознания. Но для меня ты точка внимания. Оставайся.

Губы едва дрогнули.

— Ты проекция моего же сознания.

Он фыркнул.

— Бесконечный круг… вокруг да около. Так может продолжаться до бесконечности.

— Тебе не надоело, Кристофер?

Он видел губы так же ясно, как слышал слова. В правом углу показалась капелька слюны.

— Такого бы я не смог придумать.

Глаз, ближайший к Наблюдательному посту, был налит кровью. Дальше, за скалой, краснела полоска заката, исчезая из виду. Поток брызг не прекращался. Можно смотреть либо на глаз, либо на закат — но не на оба одновременно. Он увидел нос, блестящий и коричневый, весь в порах. Разглядел на левой щеке каждую щетинку и подумал, что ее надо побрить. Ему никак не удавалось увидеть все лицо. Может, вспомнится позже. Лицо не шевелилось, оно никак не желало показываться целиком.

— Может, хватит?

— Чего?

— Жить. Держаться.

Одежда тоже расплывалась, пришлось изучать каждый предмет по отдельности. Клеенчатый плащ с оборванными пуговицами держится на одном ремне, под ним шерстяной пуловер с высоким горлом. Зюйдвестка сбилась на затылок. Руки лежат на коленях над гетрами. Сапоги — хорошие, блестящие от влаги, крепкие. Рядом с сапогами скала выглядела картонной декорацией, раскрашенным задником. Он наклонился, направив мутное окошко на сапог. Музыка и ветер стихли, осталась лишь черная блестящая резина.

— Об этом я пока не думал.

— Подумай.

— Какой смысл? Я сошел с ума.

— Расселина тоже расколется.

Он попытался было рассмеяться в налитые кровью глаза, но услышал лишь лающие звуки.

— На шестой день он сотворил Бога. Тебе даны только мои слова. По своему образу и подобию сотворил он Его.

— Подумай.

Глаз сливался с закатом.

— Нет, не могу.

— Во что ты веришь?

Чернота сапог, угольная чернота, чернота подвала.

Вынужденный ответ:

— В нить моей жизни. В выживание!

— Любой ценой.

— Повтори.

— Любой ценой.

— И ты выжил.

— Это везение.

— Это неизбежность.

— Другие тоже хотели жить.

— Смотря насколько.

Он уронил завесу плоти и волос, вычеркнул сапоги. Прорычал:

— У меня есть право выжить любой ценой!

— Где это записано?

— Ничто не записано.

— Подумай.

Скала из картона, заслонившая неподвижные черные ноги, разозлила его.