Воробьиная ночь

Владимир Туболев Воробьиная ночь

1

Он сам напросился на этот вылет.

Когда знаешь, что это твой последний, в лучшем случае — предпоследний полет и больше ты никогда в жизни не возьмешь в руки штурвал, привередничать особенно не приходится. А если в условиях специально для командира самолета за один-единственный рейс предусмотрено пять миллионов — тем более. Благодетели в наше время крайне редки. Пять миллионов, конечно, не Бог весть какие деньги, но это в любом случае почти месячная зарплата пилота. Не считая аренды, которая не идет в общий котел…

Или ты без долгих рассуждений ввязываешься в это дело, или…

Вот то-то — или. Ты пролетал без малого двадцать лет, из них одиннадцать — на поисковой съемке на агрегате, именуемом Ан-2, который по производимому шуму и грохоту сопоставим с шаровой мельницей. Но, поскольку летал на нем не один только ты, то и не слишком задумывался над тем, что он вытворяет с твоими барабанными перепонками. Потом однажды ты выбираешься на пикничок в великолепный смешанный лес. Ты радуешься затопившему всю округу расплавленным золотом солнышку, с наслаждением вдыхаешь смолистый запах сосен, любуешься рябиновыми и калиновыми кустами, ощущаешь упругость травы…

И вдруг замираешь.

Все дело в том, что верхушки деревьев качаются под ветром и по всем физическим законам должны создавать шум. Но они его не создают. Сухие сучки под твоими ногами, ломаясь, должны потрескивать. Однако не потрескивают. Ты стал настолько невесом, что земли не касаешься? Идешь по ней, яко Христос по водам? Но все твои чувства, за исключением слуха, свидетельствуют об обратном.

Ты слышишь, и достаточно отчетливо, голоса твоих друзей, чириканье птиц, даже цвирканье кузнечиков. Но ты уже отчетливо понимаешь, что твоя песенка как летчика спета. Через неделю у тебя медицинская комиссия, тебя заставят прослушать пиликанье генератора звука, и это конец. В былые времена пилот при уходе на пенсию получал бы сто двадцать рублей — около девятисот тысяч нынешних. Тебе же назначат — примерно четыреста тысяч. На бывшие советские деньги — около пятидесяти рублей. Могут и больше, если докажешь, что это профессиональное заболевание. Некоторые доказывали. Но каких это стоило им нервов, какой беготни и, главное, времени! Никого не интересует, что запишет в книжке медицинская комиссия. Добудь десятки справок из отдела кадров, от профсоюза, от инженера по технике безопасности, от… На полтора-два года удовольствий.

А у тебя жена и двое ребятишек. Пусть ты с ними и не живешь — тем более надо позаботиться об их содержании.

Работы ты не найдешь, для списанных летчиков такая роскошь не предусмотрена. Раньше еще можно было стать диспетчером, дежурным штурманом, начальником штаба, на худой конец пойти в ВОХР, вооруженную охрану порта. Сейчас об этом и думать нечего. На завод, на стройку, в торговлю?

Твоя голова набита знаниями, как у академика, руки умеют поднимать, вести и сажать самолет с ювелирной точностью, но нигде и никому ни твои знания, ни твое умение не нужны. Без самолета ты ноль.

И даже если паче чаяния что-нибудь и найдешь подходящее, до этого еще надо продержаться. Нужно время, чтобы хоть чему-то научиться. Нужно…

Вот так-то, отличник Аэрофлота, первый класс, кандидат в заслуженные… Никто не станет считаться с тем, что ты и сам до этого дня не подозревал о том, что творится с твоим слухом. Никто не посчитается с тем, что ты отлично слышишь переговоры по рации — как в кабине самолета, так и внешние. Есть медицинские допуски. Все.

— Ты согласен на этот вылет? — спросил Кедров.

Кедров — бывший комэск, ныне председатель частного коммерческого авиапредприятия, бизнесмен. Бизнесмен из него такой же, как из Останина архиепископ, но он нагл, упрям, изворотлив и умеет даже свои промахи приспособить себе на пользу. Не говоря о промахах других, а другие — тоже бизнесмены не ахти какой закваски.

— У меня нет выбора, — пожал плечами Николай. — Тебя в этом деле что-то смущает?

— Сам не знаю. Куш они за этот рейс отвалили изрядный. Торговаться не стали. Оплату командиру из своих бабок предложили они же. Раньше этого никто не делал. Я вполне могу допустить, что они миллиардеры, но…

— Но?

— Как-то все слишком легко и просто. Так не бывает… Я достаточно бит, чтоб не знать: так не бывает.

— Еще что?

— Рейс на север.

— И что?

— Национальность не внушает. Кавказцы. Какого черта они потеряли в Уренгое? Вернее, какого черта они везут в Уренгой? Вот если бы они туда ехали с деньгами, а оттуда волокли цистерну нефти…

— Еще?

— Ижевск рядом. Там автоматы Калашникова. А в Чечне война. Думай.

— Думаю.

— И последнее. Они настаивали на твоем экипаже. Вернее — на тебе, об экипаже речи не было.

Останин приподнял брови и уперся в него немигающим взглядом.

— На мне?

— Да.

— Откуда они могут обо мне хоть что-то знать? Даже фамилию. На доске объявлений ее нет.

— И доски тоже, — пробурчал Кедров.

— Чем я выделяюсь среди других командиров?

— Вот именно — чем? Заказчик сам выбирает для себя командира самолета. Это что-то новенькое.

— Что из себя представляет заказчик?