Воробьиная река

Чтобы все было совсем справедливо, мне пришлось не без усилий воспитать в себе нескольких авторов, строчащих эти огромные письма, – таким образом, если даже твой почтовый ящик уже забит, меня это не касается: пишу не я и не тебе.

Мне кажется, я держу свое обещание. Это меня так здорово мотивирует – осознание, что я умею держать обещания, – что мне кажется, что этими письмами я рано или поздно смогу вымостить себе светлую и прекрасную дорожку в рай, или в новую прекрасную жизнь, или к тебе, или от тебя, что взаимозаменимо. Вот и еще одна ступенька, и я уже вижу – брезжит какой-то свет, ура – а что видишь ты, а ты не дочитал, прости, это не тебе. Метеорит.

Письмо второе

Привет! Тут очень круто, хотя ты уверяла меня, что в местах, куда так дешево добраться, в принципе не может быть нормально. Тут дешево вообще все: жить, пить, читать книги, но не хуже, честное слово, чем там, где мы с тобой виделись в последний раз, я специально не упоминаю никаких названий, такая тактика. Кажется, кто-то из нас был не очень прав, когда считал, что сделать так-так – ужасно и катастрофа.

Я сняла небольшую квартирку со стиральной машиной. Кровать тут висит почти на потолке. Каждый день иду с ноутбуком в кафе и что-то пишу, пока есть силы, а потом стираю, потому что пишу ерунду. Это я тебе говорю, что стираю, чтобы не позориться и не высылать ничего – увы, я все складываю в папку «Ерунда», потом сотру, когда напьюсь. Хочу найти работу, но мне не удаются милые работы, о которых получается что-то написать: книжку, рассказик, воспоминание. Я хотела пойти работать официанткой в кафе, но я не могу даже кофе нормально заварить, все разбрызгивается, еще я постоянно вхожу в холодильник, даже если его и нет, я его все равно нахожу и вхожу в него плечом, и вся в синяках. Хотела пойти в кино проверять билетики, но такой непонятный язык, что я не могу отличить билетик от другого билетика – вдруг они по билетам на одни фильмы идут на другие? Зато тут в меня влюбился один дедушка, ему где-то за семьдесят, но он очень аккуратно выбрит и неплохо знает английский, потому что воевал. Говорит, все бы отдал за то, чтобы понять, что я тут вообще делаю, а я и сама, в общем, за это все бы отдала, но у меня ничего нет. Я почти ничего не помню, это правда – в первую очередь, о себе. Я иду по улице и растворяюсь в ней, как сахар в чашке. Как-то мне показалось, что я теку, как река или как метро, под собственными же ногами. Возможно, я выбрала самое амнезийное место во Вселенной – но не этого ли я хотела?

Чтобы как-то себя взбодрить, я пишу письма всем, кто мне по-настоящему дорог, но поскольку я ощущаю, что меня там, откуда идут эти письма, по-честному, уже нет (впрочем, вероятно, душа прячется то в правой, то в левой руке попеременно, поэтому я иногда чередую будто онемевшие руки, ведь я была амбидекстром до того, как это слово превратилось в анекдот и вербальный апперкот), я придумываю вместо себя других людей, которые и рассылают эти письма. Каждый из немногочисленных моих адресатов – вместе с тобой их четверо – получает письма от кого попало, но мне, если честно, наплевать, что они обо мне подумают. Мне кажется, это может показаться чем-то вроде арт-проекта – почерк ведь одинаковый. Дай-то бог, чтобы это и правда выглядело как арт-проект. Я вообще мечтаю о том, чтобы всякий раз, когда я слетаю с катушек или делаю что-нибудь неловкое, к примеру, врезаюсь на ходу в этот кровавый холодильник под красивую рождественскую музыку, это происходило в таком разрезе, что всегда можно отойти на пару шагов и повесить на это табличку с названием, вроде «Хотела сказать что-то неумолимо важное, но когда уже раскрыла рот, вдруг почувствовала, что поперек рта встает колючим хребтом дивной красоты ящерица и это что-то вроде рождения самой себя из оболочки, стремительно превращающейся в бумажный конверт, и вместо фразы или реплики просто достала эту ящерицу, будто распечатав письмо, и положила перед ним как доказательство, хотя травмой собственного рождения, случившейся на 25 лет позже, уже никому ничего не докажешь».

Последние мои авторы-письмописцы получаются прямо-таки пугающими, иногда мне кажется, что они существуют на самом деле. Какие-нибудь заточенные, знаешь, в лазаретах, больницах, тюрьмах и растительных домиках люди, у которых нет возможностей писать письма, писать или вообще мыслить посредством слов – и вот я им помогаю, пишу их письма, отправляя их этим несчастным четырем своим дружочкам, и тебе тоже. Не помню, хоть убей, присылала ли я тебе эту страдалицу со скакалочкой, надеюсь, она укатила к Федорову в Нью-Зиланд, но если нет, прости меня, друг, мы все одинаково реальны в моей-то ситуации.