Ворон

— Ты ушла и думала, что забрала Всю боль с собою? Нет — так было бы слишком просто. Каждые несколько месяцев умирал один из нас. Наконец, остался один отец. Он вез повозку полную мертвых тел, и не мог сбежать от этого кошмара. Отчаявшись, он направился в эти горы, ведь здесь, в нескольких часах пути по этой дороге, на вершине одного из утесов, высится черная башня, а в ней — Нороколд темный. Отец надеялся, что этот колдун разрешит боль. Но случилось так, что кони не выдержали, умерли; отец тоже ослаб, и не мог даже пошевелиться. Через несколько дней и он умер. Теперь мы все вместе; сознание одного, переплетено с сознанием иного, и все же мы ужасно одиноки. Изо дня в день мы видим только эту темноту, да еще можем проходить в твои сны — ведь и ты частичка нас. Поверь — нет ничего страшнее для человеческого духа, чем заключение его в такую клеть, откуда не может он вырваться… это давит… эта такая боль!

Тогда зарыдала без слез страдалица, шепчет:

— А я вот брошусь сейчас в пропасть, и все пройдет… Хотя — что я говорю! Я уж пробовала в пропасть бросаться — тут ветер ударит меня — на несколько метров назад откинет!..

— Смертью своей ничего не изменишь, но, только с нами соединишься; и будем мы здесь гнить, до тех пор, пока этого мира не станет. А лучше поднимись ты до замка Нороколда, да расскажи ему, все как есть.

И бросилась тогда несчастная из повозки, да вверх по горной дороге. Несмотря на слабость свою, не смотря на то, что много раз падала, все-таки добежала через несколько часов, до черных ворот, и застучала в них клюкою, хотела голосом позвать, да уж не могла — совсем истомилась, задыхалась.

Ворота открылись, выбежал волк, метра в три высоту, подхватил ее клыками и понес по лестнице на вершину башни.

Там, в зале освещенной бордовым светом, стекающей по стенам крови, сидел на троне колдун Нороколд — один из многих слуг Моргота, который после поражения своего хозяина, бежал, укрылся в этих горах; склонил в служению дикарей и всяких тварей. Устроил он этакое маленькое государство, где дикари и твари работали на своего господина дни и ночи, совсем отупели и почитали его верховным правителем мира. Он же устроил свои покои подражая залу Моргота в Ангбарде, хотя, конечно, были они лишь жалким подобием грозной мощи той залы в которой некогда Лучиэнь исполнила свой танец и пала из под мрачных сводов прохладным майским дождем…

Сам же Нороколд был очень маленького роста — едва ли не карлик. Одет он был в нелепую, многогранную огромную черную мантию, в которой казался еще более маленьким, нежели на самом деле. На голове его высилась тяжеленная корона, с тремя синими стекляшками.

Он протянул маленькую ручку навстречу страдалице и выкрикнул писклявым, корявым голоском:

— Я все знаю! На дороге… Они ждут! На вас проклятье!.. А я могу вам помочь; да, да — помочь! — тут он потер свои маленькие ручки и захихикал. — Но для этого, хе-хе-хе! — вы должны кое-что исполнить!

— Да! — тут же выдохнула она, измученным голосом; и по покрытому морщинами, темному лицу ее покатилась одинокая, горячая слеза.

— Ну и хорошо! Я так ждал!.. Надо, надо было, чтобы отчаялись, чтобы согласились так быстро! Хо-ха-хи-хе! Какой же я умный!..

Она прокашлялась, и спросила:

— Так что же вы от меня хотите?

Нороколд тоже прокашлялся, и сложив ладошки, серьезным голосочком проговорил:

— Я сделаю так, что вы вновь сможете ездить по дорогам. Сможете радоваться э-э-э… всему тому, чему радовались раньше. Да я вас еще даром одним награжу: раньше вы наделены были маленькой долечкой таланта предсказанья, теперь же я вам полную мощь придам. Встретите вы человека, попросит он погадать, вы ему и погадаете — ха-ха-хи! Заглянет он вам в глаза и там то сразу всю свою судьбу увидит! Все-все — чем он жить будет, и до самого последнего дня, и кончину свою увидит! Вот девять лет мне так послужите; потом — сможете полностью свободными быть. А пока, ежели хоть один день пройдет, когда бы вы человеку судьбу его не показали, так снова умрете! Ну, согласна ли?

И тогда девушка-старуха, кивнула согласно. Тяжело ей было — ведь понимала она, как больно человеку всю дальнейшую жизнь до малейшей крапинки увидеть. Ведь — это то ж самое, что раз жизнь проживши, еще раз, ее пережить, все то же самое; и самое то страшное, что не изменишь ничего. Опять захихикал Нороколд:

— Вот так я и думал! Хорошо! Ах, хорошо! Какой я мудрый!

Отвечала страдалица не то что с презрением, а даже как бы к полоумному обращаясь:

— Ты почитаешь себя великим, а, между тем, какой-нибудь орк повыше тебя будет в своих помыслах. У него помыслы — набить себе брюхо, поспать; в то же время орк чувствует, что он ничтожен и призираем, и от того зол. Ты же больше, чем на мелкие пакости не способен, и, кажется, тупеешь здесь все больше и больше; при все этом ты еще почитаешь себя мудрым!..

— Не понимаю я что-то, о чем ты там бормочешь! — отмахнулся тогда Нороколд. — А ругаться не хорошо, особенно когда ты такая ничтожная, и когда судьба твоя и родных всецело в моих руках! Так то хе-хе-хе!