Ворон

— О, друг, о мудрый друг, — всей мудростью своею,
Не знаешь истины о смерти, о том я сожалею!
Но слышишь, друг — то лишь последний вздох,
Я не даю советов, не трогаю я плоти крох.

Я лишь вздохнул — вздохнул пред вами,
Я уношусь с могучими ветрами!
Прощайте навсегда, я не могу веков тьму изменить,
Как жаль, как жаль, но я уж не могу здесь с вами говорить…

Последние слова долетели едва слышным шепотом… И всем ясно стало, что вопрошать больше, нет смысла — певца уже не было в этом мире. Ситлин простоял несколько мгновений в задумчивости, молвил:

— Да — и я знал этого эльфа, его звали Фануэлином. Что-то случилось на стенах Эрегиона… Но то, что уже случилось — не изменить, а вот что ждет нас?

— Об этом то я и хотел поведать вашему королю. — говорил Барахир. — Нас предали, и я знаю предателя. Вражья армия прячется где-то поблизости. Нельзя — слышите! — нельзя начинать этот праздник…

Фиэтлин вздохнул:

— Бардул должен быть где-то у плотов. Он уже знает об вашем поединке, и, чтобы ты не говорил, слова твои не так многое стоят. Слишком несдержанно ты себя вел, и сам достоин наказанья…Я бы и не повел тебя к королю, если бы не пенье Фануэлина…

Они уже вышли к озеру, над которым возносился живой, янтарной горою царственный мэллорн. Там двигалось множество эльфов, а ароматы от кушаний налетали прекрасным волнами… Как бы был счастлив Барахир всему этому в иное время, но теперь только сильнее была в нем мрачная решимость — он сжал волю в кулак — понимая, что теперь только одно должен сделать — донести свое знание до всех них, таких беззаботных, ясных, счастливых…

И лишь с большим трудом удавалось Барахиру не бросится со всех сил вперед, на поиски короля. А они и так шли быстро, едва ли не бежали.

Эглин теперь хмурился, старался не смотреть на Эллинэль — ведь, и он слышал пенье Фануэлина, и его сердца коснулся холодок смерти — теперь он не испытывал к Барахиру прежней ненависти; более того — прошедший поединок казался теперь ему совершенно ничтожным.

А Барахир видел, вместо эльфов — клубящийся прах, вместо ясной воды, в которой златилось в переливе с лазурью небо — кровь. И пронзительный холод не оставлял его ни на мгновенье — наконец, то поэтическое чувство, которое с самого утра рвалось из груди его, вырвалось. Но это был мрачный порыв, горечь и тревога звучали в этих, срифмованных, вместе с окружающим его мраком, строках:

— Как первый крик младенца,
Познавшего судьбу,
Пред коим к жизни дверца,
Я с дрожью говорю:

«Меня сейчас схватила
И держит смерти мгла,
Там, впереди, — могила.
Здесь все сгорит дотла!»

Дрожь неожиданно прошла, охватил его жар, а мрак еще усилился; теперь не различить уж было не одного контура — все пепел да пепел, переносимый с место на место, жарким ветром.

Он взглянул в лик Эллинэль, и увидел, что и там, словно темный, пепельный саван лежит. Она спрашивала — и страх в ее голосе был:

— Откуда ты взял эти строки?.. Они… они так похожи были на тот голос, который мы слышали… недавно…

Барахир дрожал, хоть ему и жарко было; дрожал, ибо чувствовал, что частица того, мертвого уже эльфийского певца осталась в нем.

Наконец, мост остался позади — Ситлин вел их через перекатывающийся с место на место прах — и вот остановились они перед королем Бардулом.

— Папа… — вымолвила Эллинэль и опустилась перед ним на колени, поцеловала руку — лесной король нежно поднял дочь, поцеловал ее в лоб; затем — теплым голосом прошептал:

— Да, да — мне многое уже известно. Не печалься…

И тут Барахир подошел к королю, — и все время дальнейшей речи смотрел королю прямо в глаза. Очи юноши пылали, но мрачный, горький то был пламень — и горечь Антарина, и последний плач обращенного в пепел эльфа из Эригиона, слышались в этих его словах. Ужас от понимания того, что смерть была так близко, придавал юноше сил говорить с таким жаром: