Ворон и ветвь

Игнаций молча протянул фляжку, толкнул ее в сплетенные пальцы. А потом снова ждал, говорил и, наконец, слушал. Слушал долго и почти молча, лишь изредка переспрашивая сухим, деловитым тоном, уточняя каждую мелочь. И наемник, назвавший себя Эрве, рассказывал, с трудом проталкивая сквозь горло слова, время от времени отпивая из фляги и пьянея прямо на глазах. Впрочем, говорить ему это не мешало. И когда под утро Игнаций вышел из чистенькой кельи, пропахшей теперь не полынью, а густым винным духом и запахом рвоты – пустой желудок Эрве все же изверг крепчайшую настойку брата Амедеция, – так вот, уходя, Игнаций в очередной раз вспомнил, что ночные молитвы не зря зовут уделом отчаявшихся. К его молитвам Свет Истинный прислушался спустя годы и годы ночных бдений – в нужный день и час приведя измученного Эрве под стены монастыря. Это ли не знак, что прощение и Благодать близки? Теперь бы лишь понять, что требуется от него самого. Но об этом время молиться на рассвете.

Глава 11 Перед рассветом темнее

Стамасс, столица герцогства Альбан, дворец его блистательности герцога Орсилия Альбана

21-й день ундецимуса, год 1218-й от Пришествия Света Истинного

Домициан проснулся ночью, словно что-то толкнуло его, мгновенно вырвав из тяжелого, болезненного забытья. Открыл глаза, поймал на полированном дереве потолка отблеск лампы – с некоторых пор велел на ночь оставлять свет на прикроватном столике – и почувствовал чье-то присутствие. Но спальня была пуста: с высокой кровати хорошо просматривались все углы, да и предположить, что здесь, посреди дворца его блистательности герцога Альбана, кто-то чужой может проникнуть в тщательно охраняемые покои, было неслыханной нелепицей. Не для того у дверей днем и ночью стоят рослые горцы в кирасах и с протазанами из лучшей зелвесской стали, не для того каждый день покои высокого гостя заново проверяются и освящаются братьями-хранителями. Да и какое зло посмеет приблизиться к наместнику Святого Престола? Пусть Стамасс и не столица, защищенная кольцом церквей от любой тьмы, что может просочиться в город, но брата короля охраняют не хуже, чем самого короля. А может быть, и лучше. Кому нужен король, доживающий последние недели, если не дни? Здоровый наследник престола во цвете лет – совсем иное дело.

Лежа под мягким душным покрывалом, Домициан думал, что утренняя встреча с Альбаном нужна им обоим, и определенно стоило бы выспаться, потому что с каждым годом все тяжелее бодрствовать ночами. Мысли текли вяло и сонно, и непонятно было, почему он размышляет об этом прямо сейчас, вместо того чтобы повернуться на бок и заснуть под успокаивающий треск лампады. Размышляет о том, что его величество Ираклий наверняка не доживет до весны. О том, что высокомерная осанка Альбана словно предчувствует тяжесть короны, которая вот-вот увенчает его чело. И о том, что приехать следовало, но отчего-то такое чувство, что все его разговоры с Альбаном пусты и бесполезны.

А потом беспокойство, свернувшееся где-то в середине грудины, чуть ближе к левой ее стороне, стало слишком сильным, и Домициан вспомнил это чувство безразличного, тяжелого взгляда, холодно-изучающего, чуждого, как взгляд гадюки, греющейся на солнце. Вспомнил – и встал, накинул теплую котту, не сразу попав в рукава, застегнул пуговицы, скрывая под длинным одеянием ночную рубаху. Звать служку, чтоб подал чулки, не стал, просто сунул босые ступни в мягкие полусапожки с загнутыми носами – новая мода из Молля, – подтянул выше морщинистые голенища, расшитые золотой канителью… Не замерзнет, в самом деле. Взял со столика лампаду, сразу почувствовав себя немного увереннее, словно мерцающий огонек за тонким стеклом мог отогнать тьму, сгустившуюся вокруг, стоило ступить за порог, в мягкий мрак кабинета.

Здесь было холодно. Окно, с вечера плотно прикрытое и запертое служкой, темнело провалом, распахнутое настежь, и в него виднелся узкий серпик на беззвездном, затянутом облачной дымкой небе. Домициан остановился на пороге, поднял повыше лампаду.

– Слишком много ладана, – негромко донеслось от окна. – Вам следует чаще здесь проветривать.

Он сидел на подоконнике, скрываясь в ночных тенях, словно в складках плаща, упираясь в стенки оконного проема спиной и ступнями согнутых в коленях ног. Вроде бы и в комнате, но в то же время и там – в ночной тьме, из которой не может прийти ничего доброго. Застыв, отвернувшись, разглядывал бледный серпик, теряющийся в облачной мути. Было бы на что смотреть. Фэйри любят полную луну, разве нет?

– Мы просто любим луну, – сказал сидящий на окне, по-прежнему не поворачиваясь к вздрогнувшему Домициану. – И звезды, и солнце, и еще много чего. Успокойтесь. Я не читаю мыслей. Все думают, что фэйри любят лишь полную луну, а она прекрасна любой: от рождения до умирания.