Воронцовы. Их жизнь и общественная деятельность

В громадной переписке, наполняющей собою страницы “Воронцовского архива”, мы находим массу доказательств этой трогательной привязанности друзей-братьев, разделенных большим расстоянием. В каждом почти письме старшего брата к младшему встречаются советы, исходящие от самого сердца, и заботы о судьбе друга, часто позволявшего в своих посланиях неосторожные выражения, что, при тогдашней “перлюстрации” писем, было далеко не безопасно. И действительно Семен Романович, принимая близко к сердцу судьбы родины, в которой тогда хозяйничали временщики, позволял себе резко осуждать их действия и, что еще более пугало брата, давал советы государям – Екатерине II и даже Павлу I, который, как известно, не выносил ничего подобного. Из переписки братьев видно, как старший тревожился за младшего в этих случаях и как он, вместе с другом Семена Романовича, графом П. В. Завадовским, умолял “Сенюшу” поумерить его пылкость в письмах. “В твоем отделении, – пишет, например, Семену Воронцову Завадовский, – как можешь попадать в расположение настоящих вещей?” “Брат твой моет тебе голову за необдуманную пылкость. Сенюша, ты давно выехал из России и не воображаешь вещей и в мыслях перемены”...

Александр Романович, великолепно ведя свои собственные денежные дела, управлял имениями брата на родине и часто предлагал ему свои деньги для поправления расстроенных обстоятельств, но от этой помощи бескорыстный Семен всегда отказывался. Александр Романович был вообще верным стражем, советником и помощником своего младшего брата, являясь далеко более последнего опытным в делах и несомненно более знавшим людей.

Политический катехизис братьев был один и тот же: во внешних делах – союз с Англиею, как самостоятельною морскою державою, за что эти Воронцовы прослыли “англоманами”, и ненависть к Пруссии. Следует отметить и то обстоятельство, что братья являлись противниками раздела Польши. Это государство должно было, по их понятиям, служить барьером между тремя сильными соседями, между тем как раздел Польши сблизил их границы и породил возможность частых столкновений. Обоих братьев одинаково возмущало то обстоятельство, что на русской дипломатической службе было много иностранцев; этим иноземцам поручалась защита крупных интересов страны, ни нравов, ни сил, ни истинных интересов которой они не знали и смотрели на свою службу как на средство к наживе. Семен Романович часто сетовал на это в своих письмах и предлагал даже устроить на родине школу, где бы могли получать подготовительное “дипломатическое” образование молодые люди из русских. Такой взгляд на иностранцев не мешал, однако, Воронцовым привлекать на службу своей родине тех из них, которые отличались честностью и талантами.

В делах “внутренних” братья стояли за идеалы Петра I о коллегиальном управлении, при котором совместно обсуждаются все вопросы и не может конфирмоваться единоличный доклад только одного лица, когда другие ведомства тоже могли бы что-нибудь сказать “за” или “против”. Эта мысль прочно держалась у Воронцовых, может быть от слишком свежих примеров “единоличного” влияния временщиков, нередко дорого обходившегося родине. В ненависти к “случайным” людям сходились и суровый Александр, и мягкий Семен. Потемкина они звали не иначе, как “язвою” России, и даже граф Александр Романович не скрывал своих чувств к этому властелину, с феерическим великолепием бросавшему казенные миллионы на свои личные прихоти и перед которым все трепетало и раболепствовало. О таком отношении старшего Воронцова к “князю Тавриды” нередко свидетельствует в своих записках известный Гарновский, считавший Александра Романовича в числе самых лютых ненавистников своего патрона Потемкина. “Никто столько нас не злословит, – говорит Гарновский, – как граф Александр Романович”. Тот же Гарновский сообщает, что граф в совете постоянно опровергал представления Потемкина, когда все другие члены безмолвствовали. Когда же, однако, многие дела все-таки решались в угоду временщику, то “осторожный” Александр Романович гневно вскрикивал: “Я не понимаю, зачем нас посадили в Совет: что мы – чучелы или пешки, что ли?” Эти гневные реплики Воронцова, молча и “брады в землю уставя”, выслушивали остальные члены совета. Когда в столицу доходили вести о победах Потемкина в турецкую войну, таскавшего “каштаны из огня” при помощи своих знаменитых полководцев Репнина и Суворова, и об отношениях князя Таврического к Румянцеву-Задунайскому, Воронцов, по показаниям того же Гарновского, говорил: “Когда бы я был на месте Румянцева, то дал бы себя знать Потемкину!”

Читатель, конечно, согласится, что для подобных действий Александра Романовича необходимо было известное гражданское мужество. Во всяком случае граф Воронцов был из “крепких” душою людей, “душесильный”, – по выражению его приятеля Радищева. Конечно, Потемкин платил своему недругу тою же монетою, и это сказалось в вопросе о наследовании имений после умершего канцлера Воронцова: “князь Тавриды” оттягал некоторые из них в пользу графа Скавронского, помолвленного с племянницею временщика.