Ворота Расёмон

«…сентября. Сегодня продал двуспальную кровать. Когда-то я купил её на аукционе у одного американца. Возвращаясь с аукциона, я шёл по аллее сеттльмента. Деревья были в полном цвету. Красиво блестела вода в Императорском канале. Но… теперь не время предаваться воспоминаниям. Вчера ночью опять слегка лягнул Цунэко в бок…»

«…ноября. Сегодня сам снёс в стирку своё грязное бельё: к трусам, кальсонам и носкам всегда прилипают конские волосы».

«…декабря. Носки рвутся отчаянно. А платить за носки без ведома Цунэко — поистине, задача не из лёгких…»

«…декабря. Даже на ночь не снимаю ни носков, ни кальсон. Кроме того, весьма нелёгкое дело прятать от Цунэко ступни. Вчера, ложась спать, Цунэко сказала: «Какой вы зябкий! Что это? Вы даже поясницу кутаете в меха?» Кто знает — не близок ли час, когда мои лошадиные ноги будут обнаружены?..»

Помимо этих, Хандзабуро подстерегали ещё и другие опасности. Перечислять их все слишком утомительно. Но больше всего меня поразила в его дневнике следующая запись:

«…декабря. Сегодня во время обеденного перерыва пошёл к букинисту у храма Луньфусы. Перед входом в лавку стоял экипаж, запряжённый лошадью. Впрочем, это был не европейский экипаж, а китайская пролётка с поднятым тёмно-синим верхом. На козлах дремал кучер. Я не обратил на всё это особого внимания и хотел было войти в лавку. И в эту самую минуту кучер, щёлкнув кнутом, крикнул: «Цо! Цо!» «Цо» — это слово, которое китайцы употребляют, когда хотят осадить лошадь. Не успел кучер договорить, как лошадь попятилась. И вот в этот миг — не ужасно ли? — я тоже, стоя всё ещё лицом к лавке, стал шаг за шагом отступать по тротуару. Что я испытывал в эту минуту — какой страх, какое изумление, — этого пером не описать! Напрасно силился я сделать хоть шаг вперёд — под властью страшной, непреодолимой силы я продолжал отступать. Между тем мне ещё повезло, что кучер сказал «цо». Едва экипаж остановился, я тоже перестал пятиться. Но странности на этом не кончились. Облегчённо вздохнув, я невольно оглянулся на экипаж. И вот лошадь — серая кобыла, запряжённая в экипаж, — как-то непонятно заржала. Непонятно? Нет, не так уж непонятно! В этом пронзительном ржанье я отчётливо различил хохот. И не только у лошади — у меня самого к горлу подступило что-то похожее на ржанье. Издать этот звук было бы ужасно. Я обеими руками зажал уши и со всех ног пустился бежать…»

Однажды днём в конце марта он вдруг заметил, что его ноги совершенно непроизвольно скачут и прыгают. Но судьба приготовила Хандзабуро последний удар. Отчего же его лошадиные ноги вдруг взволновались? Чтобы ответить на этот вопрос, следовало бы заглянуть в дневник Хандзабуро. Но, к сожалению, его дневник кончается как раз за день до того, как его постигла новая беда. Только на основании предшествующих и последующих обстоятельств можно высказать некоторые общие предположения. Прочитав «Записи о лошадях», «Собрание сведений о быках, лошадях и верблюдах годов Гэнкё» и другие труды, я пришёл к убеждению, что его ноги так сильно взволновались по следующей причине.

Это был сезон жёлтой пыли. «Жёлтая пыль» — это мелкий песок, приносимый весенним ветром в Пекин из Монголии. Судя по статьям в газете «Дзюнтэн ниппон», в тот год жёлтая пыль достигла небывалой за десятки лет густоты. «В пяти шагах от ворот Дэшэнь-мынь не видно башни на воротах», — говорилось тогда, и по одному этому видно, что пыль действительно была страшная. Между тем лошадиные ноги Хандзабуро принадлежали павшей лошади с конного рынка за воротами Дэшэнь-мынь, а эта павшая лошадь, без сомнения, была кунлуньским скакуном из Монголии, привезённым через Калган и Цзиньчжоу. И разве не естественно, что, почуяв монгольский воздух, лошадиные ноги Хандзабуро вдруг запрыгали и заскакали? Кроме того, это было время случки, когда те лошади, которые не заперты в конюшне, носятся на воле, как бешеные… Учитывая всё это, приходится признать одно: то обстоятельство, что его лошадиные ноги не могли оставаться в покое, заслуживает всяческого сочувствия.

Верно это объяснение или нет — только, как говорят, Хандзабуро в те дни даже на службе всё время прыгал, точно пританцовывая. Говорят, что на пути домой он на протяжении трёх кварталов опрокинул семерых рикш. Наконец, уже вернувшись домой, он, по словам Цунэко, вошёл в комнату, пошатываясь и задыхаясь, как собака в жару, и, повалившись на стул, сразу же приказал ошеломлённой жене принести верёвки. По его виду Цунэко сразу сообразила, что случилось нечто ужасное. Он был чрезвычайно бледен. Кроме того, он всё время взволнованно и словно не в силах сдержать себя переступал ногами в высоких сапогах. Цунэко, позабыв из-за этого даже о своём обыкновении улыбаться, спросила, зачем ему верёвки. Но муж, страдальчески вытирая со лба пот, только повторял:

— Скорей, скорей!.. Иначе — ужас!..