Воровка фруктов

Воровка фруктов, прежде чем выдвинуться в путь, уединилась на некоторое время в каморке под каменной лестницей. Казалось, будто она может там, именно там, где больше трех шагов не сделаешь и где почти не повернуться, набраться сил для предстоящего. Эта комнатушка, этот укромный уголок, так она считала, так она решила, так требовала история, ее и других, должна была служить ей местом собирания сил. Здесь не понадобятся никакие спортивные снаряды или приспособления, ни гантели, ни беговые дорожки, ни эспандер. И без обычных утренних упражнений ей тоже придется обойтись – никакого замахивания палкой, заменяющей собой воображаемое копье, без последующего броска, никакого ритмичного протягивания и закругления пальцев, тянущихся к воображаемому фрукту на воображаемом дереве. Если в комнате и был специальный снаряд, укрепляющий силы без особых усилий, так это только книга. Укрепляющее силы и, почему бы и нет, дающее новые силы чтение. Как это? Книга как спортивный тренажер? Да, та, которую она теперь читала и читала, определенно да. Эта книга читалась сама по себе, как это бывает со многими книгами? Нет, она не читалась сама по себе; ее читала воровка фруктов. Предстояло принять решение, и это решение должно было быть принято еще сегодня. – Но что такого сегодня должно решиться? – Нет ответа. – И вот разглажена загнутая страница, «закладка»: у нее было ощущение, что страницу загнул кто-то другой.

Она сидела на койке, продолжая читать историю мальчика, почти ребенка, который провел день, ночь и еще один день в другой стране, а когда вернулся домой, то выяснилось, что родные даже его не хватились, и эта история перешла у читательницы в другую, трансформировалась в момент, когда она ненадолго оторвалась от чтения, в новый вариант, которого не было в книге, но который без этой книги не сложился бы. Она читала стоя, как бегунья на старте, выставив вперед одну ногу.

Для начала история превратилась в историю ее брата, который был младше ее на десять лет и который теперь, когда она читала тут, в Вексене, там же, в Пикардии, бросив, несмотря на хорошие отметки, учебу в Лицее имени Анри IV в Париже, осваивал, с конца зимы, ремесло «charpentier», плотника. В том эпизоде, который у нее сам собой придумался во время чтения, брат, находившийся в другой, чужой стране, в отличие от книги, оказался ночью в будке при канатной дороге, которую он взломал, не один. Среди ночи к нему присоединился еще один человек, якобы горный турист, который, по его утверждению, заблудился в альпийских горах и случайно вышел к подъемнику. Растянувшись на голом полу, поскольку в будке не было даже скамеек, не говоря уже о матрацах, эти два незнакомых человека, в темноте, болтали некоторое время, как это обычно бывает в горных приютах, словно старые знакомые.

В какой-то момент незнакомец резко прервал свою болтовню, посреди рассуждений о прогнозе погоды на завтра или о чем-то другом. Может быть, он заснул? Но нет, никакого мерного дыхания, вообще никакого дыхания. Тишина в темной хижине не была мертвой тишиной, скорее такой, какая наступает, когда кто-то задерживает дыхание, собираясь совершить некое действие, определенно недоброе. Герой этого рассказа, ее дорогой любимый брат, почти ребенок, находился в опасности, угрожавшей его жизни. Под рукой никакого оружия, только маленький перочинный ножик, который он пытался раскрыть в кармане брюк – но лезвие застревало.

Прямо рядом в темноте теперь раздалось шуршание, постепенно нараставшее и одновременно неотвратимо приближавшееся, будто откуда-то сверху, к лежащему на полу. Временами шуршание затихало, замирало, полностью исчезало, пока не возобновлялось снова, сильнее, чем до того, значительно ближе, почти уже над самой головой, родной головой, а в недрах шуршания, словно в самой его сердцевине, все более явственный, только что локализованный, грохот, громыхание, который вот-вот вырвется наружу и навалится на него – о чем ребенок в горной хижине без света там, в чужой стране, уже чуть ли не мечтал: такими устрашающе таинственными были все эти предшествующие перерывы, с угрожающими паузами в тишине, настолько пугающими, что от них разрывалось сердце.

Как ее могло занести так далеко от книги в сторону какой-то мистической истории, если не сказать триллера, с собственным братом в роли потерянного, покинутого всеми ребенка? Значит, эта каморка, в которой она сидела и читала, никакой особой, только ей предназначенной, защитной силой не обладала, как это представлялось в воображении?