Воровская честь

В это время в другом конце города сидевший в номере отеля человек налил себе пива, продолжая внимательно слушать каждое их слово.

Маккензи надеялся отправиться в 5.20, чтобы иметь достаточно времени на дорогу и оставить минут десять — пятнадцать про запас. Если его дочь не появится к тому времени, ему придётся поехать без неё. Он уже объявил жене о своём категорическом решении выехать в 5.20 и ни минутой позже.

В 5.20 Маккензи положил текст своей речи на столик в холле и принялся ходить по коридору в ожидании, что жена и дочь подойдут с разных сторон. Когда в 5.25 ни та, ни другая не появились, он стал терять на глазах своё знаменитое самообладание.

Джони долго выбирала подходящий случаю наряд и, появившись в холле, была разочарована тем, что муж не заметил её стараний.

— Мы будем вынуждены ехать без неё, — только и сказал он. — Если Салли надеется стать врачом, ей придётся усвоить, что люди имеют обыкновение умирать, когда их заставляют ждать.

— А не подождать ли нам ещё хоть чуть-чуть, дорогой? — спросила Джони.

— Нет, — рявкнул он и направился в гараж, даже не взглянув в её сторону. Джони заметила на столике текст речи мужа и, сунув его в сумочку, захлопнула за собой входную дверь и закрыла её на два замка. Когда она выскочила на дорогу, её супруг уже сидел за рулём и нервно барабанил пальцами по рычагу переключения скоростей.

По пути в женскую школу Колумбуса никто из них не проронил ни слова. Маккензи вглядывался в каждую машину, следовавшую в сторону Верхнего Арлингтона, в надежде увидеть свою дочь сидящей на заднем сиденье одной из них.

Небольшая делегация встречающих во главе с директрисой поджидала их у крыльца перед главным входом в школу. Директриса вышла вперёд, чтобы пожать руку выдающемуся хирургу, когда он появился из машины в сопровождении жены. Она поискала взглядом Салли и вопросительно вздёрнула бровь.

— Салли так и не была дома, — пояснил доктор Маккензи.

— Она, вероятно, появится через несколько минут, если она уже не здесь, — предположила Джони Маккензи. Директрисе было известно, что Салли нет в школе, но она посчитала невежливым поправлять супругу почётного гостя.

Без четырнадцати минут шесть они прошли в кабинет директрисы, где юная леди Саллиных лет предложила им на выбор сухое шерри и апельсиновый сок. Маккензи неожиданно вспомнил, что в суматохе тревожного ожидания дочери забыл текст своей речи на столике в холле. Посмотрев на часы, он понял, что уже поздно посылать за ним жену. Однако признавать свою оплошность в такой обстановке ему тоже не хотелось. «Черт побери, с подростковой аудиторией всегда трудно иметь дело, а уж когда в ней одни девицы, то вообще хоть плачь», — подумал он и попытался собраться с мыслями.

За три минуты до начала, несмотря на то, что Салли по-прежнему не было, директриса предложила всем пройти в большой зал.

— Нельзя заставлять девочек ждать, — объяснила она, — это будет дурным примером.

Когда они уже выходили из кабинета, Джони вынула из сумочки текст речи и отдала его мужу. На его лице впервые за эти часы отразилось облегчение.

Без одной минуты шесть директриса с почётным гостем вышли на сцену. Он увидел, как четыре сотни девиц встают и аплодируют ему, делая это, как выразилась бы директриса, в манере, присущей воспитанным дамам.

Когда аплодисменты стихли, директриса взмахнула руками, показывая, что девочки могут сесть, и они почти бесшумно опустились на свои места. Затем она взошла на трибуну и без всякой бумажки произнесла хвалебную речь в честь Т. Гамильтона Маккензи, которая могла бы произвести впечатление даже на Нобелевский комитет. Директриса говорила об Эдварде Зейре, основоположнике современной пластической хирургии; Дж. Р. Уолте и Вильгельме Краузе и напомнила ученицам о том, что Т. Гамильтон Маккензи последовал их великим традициям и продвинул эту процветающую науку на новые рубежи. Она ничего не сказала о Салли и её многочисленных успехах в учёбе, хотя это было заготовлено в первоначальном варианте её речи. Нарушение школьных правил не должно было остаться безнаказанным, даже если ты только что завоевала престижную федеральную стипендию.

Когда директриса возвратилась на своё место в центре сцены, Маккензи направился к трибуне. Он заглянул в записи, откашлялся и начал излагать свой трактат.

«Большинство из вас в этой аудитории, я полагаю, представляют себе пластическую хирургию как нечто такое, с помощью чего спрямляют носы, убирают двойные подбородки и избавляются от мешков под глазами. Это, смею заверить вас, не пластическая, а косметическая хирургия. Пластическая хирургия, — продолжал он, к всеобщему разочарованию сидящих в первом ряду, как подозревала его жена, — это кое-что другое». Затем он в течение сорока минут, ни разу не подняв головы, прочитал лекцию о зет-пластике, аллотрансплантации, врождённых пороках развития и ожогах третьей степени.

Когда Маккензи наконец-то сел, аплодисменты были не такими громкими, как вначале. Он объяснил себе это тем, что проявление подлинных чувств, очевидно, считается здесь «не подобающим» воспитанным дамам.