Воровской цикл (сборник)

В итоге к вечеру ты был не лучше дневного Филата, который к тому времени вполне уже мог протрезветь. А вот то странное обстоятельство, что, протрезвев, хозяин дома не напился немедленно по-новой — удивляло.

Сивуха кончилась? Пелагея-гроза муженька в оборот взяла?..

Бодун колотился рогами в стенки черепа, спина хрустела и ныла пуще обычного, пальцы закостенели еловыми сучьями — до Филата ли теперь?! Ты вяло проглотил несколько ложек остывшей каши, запил остатками кваса, обулся — и побрел вслед за шустрым, уже успевшим собраться хозяином.

Каждый шаг тупо отдавался в висках. Мир вокруг тошнотворно покачивался, изредка норовя совсем завалиться набок. В мозгу тяжко ворочались шершавые булыжники вместо мыслей: что ж с Рашкой-то за погибель стряслась? оклемается ли? и за каким бесом ее в город потащили? настучал кто-то, насчет медведицы? тогда — почему не обоих?..

От этого допроса, где ты сам спрашивал, и сам в молчанку играл, голова вовсе шла кругом. Даже шагавший впереди Филат в конце концов остановился, жалостливо скосил на тебя хитрый глаз:

— Што, совсем худо, паря? Тута речка рядом. Умойся, што ли?! полегчает.

Ты огляделся. Места, вроде, незнакомые. Хотя речка — вон, слышно, как шумит-плещется. Небось, к лесосеке с другой стороны вышли, только и всего. А умыться — это Филат прав. Авось, и вправду полегчает.

Ну, Друц!

Проломился напрямик сквозь редкий багульник, поскользнулся на мокрой гальке — но устоял. Медленно, со скрипом, опустился на четвереньки, сунул лицо в студеную, прозрачную воду.

Действительно, стало легче. Ты поднял голову, шумно переводя дух — и лишь в последний миг успел почуять неладное.

Опоздал.

Даже не больно было: просто фейерверк перед глазами, громоподобный топот копыт вдали (табун? откуда?!) — и тьма удовлетворенно сомкнула челюсти.

* * *

— ...Может, он ва-аще окочурился?!

— Вре-ошь! у ихнего брата башка крепкая. Рази ж такой мозгляк проломит?

— Коний вор, сказывают? У коньих воров ребра двойные, и, кубыть, башка тоже...

— Ча-аво-о? Зенки протри, Карпуха! Где ты двойные бОшки видал?! И у энтого башка одна...

— Одна-то одна, да крепче вдвое, чем у прочих!

— А-а...

Сомнительно, чтобы так переговаривались между собой черти в аду. А уж ангелы на небе — и подавно. Значит, ты еще здесь, на грешной земле. Уй-й-й, как голова-то болит, бодун за счастье покажется! Лучше бы в ад, ссыльнокаторжным грешником! Или на худой конец в острожное чистилище — в рай-то тебя точно не пустят. Хотя твой крестный, старый Ефрем Жемчужный, чьим именем ты изрядно попользовался после смерти учителя, полагал иное: земля наша — и есть чистилище... Ох, горит все пламенем! Неужто Филат тебя так звезданул?! Вот ведь падла! Ну все! Ежели встанет на ноги Валет Пиковый, ежели сподобит св. Марта-заступница — кранты ветошнику!

От злости полегчало, и ты с усилием приоткрыл один глаз.

Левый.

— Я ж говорил — оклемается! Што, варнак, очухался?

Вместо ответа вышло лишь невнятное мычание.

Ты разлепил второй глаз.

Мутные тени. Неясные пятна света и тьмы. Ничего не разобрать. Неужто подлый удар тебя зрения лишил?!

Липкая волна животного страха плеснула снизу, из чрева, оттуда, откуда обычно исходила Сила.

Обожгла, опалила.

С перепугу ты рывком сел.

Тело сразу повело в сторону; пришлось ухватиться за неструганое дерево стены, загнав в ладонь занозу. И дурацкая, мелкая, пустячная боль вдруг отрезвила. Голова по-прежнему раскалывалась, но размытые тени обрели ясность.

Слава богу, хоть глаза видят!

Машинально попытался выдернуть занозу. С четвертого раза это удалось. Только затем поднял взгляд; медленно, стараясь не делать резких движений, шевельнул головой, осматриваясь.

Изба. Срублена топорно (во всех смыслах), но на совесть. Сто лет простоит. Печь. Свежебеленая; правда, на скорую руку. Вдоль стен — лавки. Стол. За столом — двое. Один — косматый здоровила в армяке: нос сломан, ноздри вывернуты, торчат по-кабаньи, глаз под косматыми бровищами и не разглядеть. Сидит, смалит цыгарку, смотрит на тебя сквозь дым.

Молчит.

Второй — вместо бороды какие-то редкие перья, сам щуплый. Отчего-то — в солдатской шинели без нашивок. Выколачивает трубку о столешницу, время от времени зыркает в твою сторону, щурится со значением.

А с каким — хрен поймешь.

Ага, вон и третий: дрыхнет на лавке в углу, у самой печки, укрывшись одеялом. Одеяло, на удивление, новое, шерстяное. Теплое, должно быть.

На столе ружье лежит. И не какой-нибудь бердан раздолбанный, а тульская двустволка, что осечек обычно не дает. Так, вон еще одна подруга — на стене висит. Ай, баро, приглядись: не ружье — карабин армейский! Откуда? Охотникам ведь не положено...

— Вижу, очухался, — удовлетворенно кивнул сам себе щуплый. — Как башка, болит?

— Песни поет, — на этот раз ответ вышел вполне членораздельным.

Злым он вышел, ответ-то.

— На-кось, хлебни — попустит...

Щуплый извлек из-под стола закопченный котелок и протянул тебе.

Надо было встать, чтобы подойти, чтобы взять проклятый котелок, но сил не было. Щуплый видел, как тебя ломает; видел, да помочь не спешил.

«На вшивость проверяет, — понял ты. — Ладно, подавись, с-сука...»