Ворожея

- Отчего ж? - Еще больше вскинув голову, ответила ей Цветала. - Уж и не тайна это. Снежана в шлюб вошла. На крови. И народ, что принял ее, другой ворожбой живет, оттого и сила твоя...

Она не договорила. Силилась сказать что-то еще, но земля, что укрыла их с мамкой тяжелым покрывалом, заглушила те звуки. И спустя всего минуту на капище снова стало тихо, словно бы и не нарушался святой покой.

- Дрянь, - Чародейка отряхнула руки, словно бы сама держала в них комья земли. Затем развернулась на каблучках, и, дойдя да саней, кликнула за собой Рунника:

- Как Гай приедет, зови его немедленно ко мне!

***

Корабль, что уносил с собою степняков, был невелик: на первый взгляд, плохонькое суденышко, почти шлюпка. Ни тебе палубы широкой, ни кают. И все - что воины морские, что пленные их, - груздятся подле друг друга. Мерзнут. И степняки, что привыкли к лету жаркому, едва выдерживают холод лютый, что с каждым днем пути становится лишь горшим.

Паруса раскрыты. Сизо-белые, вытканные из прочного полотна, они покорно надуваются круглыми пузырями. Несут три судна в море, послушные что ему самому, что древней магии, заставляющей ветер выть в нужную сторону.

Откуда Ярослава прознала?

Моряки били в литавры - все такие же, белесо-сизые. Плотные, шкуряные. С костями-кисточками, повязанными по всему кожаному краю. С узором диковинным...

Яра помнила, как коснулась его, обжегшись. И тут же на нее зашипели: не трогай, мол. Потому как поплатишься. Но то Яра поняла и сама.

Узор обжег. Больно, резко. И на пальцах оставил ярко-розовые рытвины, повторяющие очертания знаков. Извитые, живые словно бы. И ведь Ярослава понимала: то морок. А с каждым утром узор менялся. Вился, словно бы живой. И съедал по новому участку кожи.

Они-то, эти участки, и заживать не хотели, как ни сдабривай их мазями. И ныли нещадно. Кое-где чесались, когда ярко-ружовый колер сменялся на белесый, словно бы выжженный. И тогда воины, что были рядом, кивали: дескать, заживет. Пометит своею.

Ярослава приглядывалась к ним. И не все из них были мужчинами. Вот те, что на самом носу ютятся, - ворожея нынче различала это отчетливо - женщины. Только ни шкурами серыми, ни волосами длинными они не отличны от мужей своих. И секиры с мечами широкими держат так же крепко. Поглядывают на нее вот, улыбаясь. А когда и в голос смеются.

И в смехе том все чаще слышалось имя Орма, к которому везли чужаков. И тогда лица воинов становились сосредоточенными, серьезными. А руки крепче сжимались на сизой стали.

А меж тем, моряков, что плыли вместе со степняками, отпустили. Не тронули. Катергон вот оставили. И малец, что так хотел сопровождать Дара, ушел за дедом.

Время текло...

Ярослава жалась крепче к мужу и отсчитывала дни. Минула седмица.

И с каждым днем муж ее становился все смурнее. Нет, он все так же оберегал ее. Заботился что о ней самой, что о дитяти. Да только тревога, да нависшая над ними угроза снедали его изнутри.

Яра видела, как лицо его становится все более жестким. Как проглядывает в глазах дикий отблеск, что жил в нем прежнем, зверином. Да только ведь проклятие отняли Соляные Копи и, стало быть, его не вернуть. Или...

Литавры морские гудели все громче. И он, гул этот, приносил с собою толику тепла. А еще разворачивал корабли против ветра, что спустя семь оборотов солнца хотел взбунтоваться. Видно, не только он.

Ярослава чуяла в самом воздухе, в самом море сизом нечто чужое, мощное.

Оно говорило с ветром и пеной, нашептывало воде. И кренило судна так резко, что воины с белесыми волосами недовольно косились в сторону степняков. Шептались, оголяя сталь. И осторожно складывали ее в ножны.

Снова именем Орма звучали голоса.

Ярослава, как могла, помогала Дару. Ухаживала за раненными воинами, которых все тот же корабль вел в неизвестность, но и с ней в последние дни творилось что-то неладное.

Дитя тревожилось. Теперь, когда оно вошло в полную силу и могло толкать матку под ребра, ворожея понимала: впереди их ждет не только неизвестность. Быть может, нечто худшее.

Воздух сгущался, что белое молоко на печи. И в нем, воздухе этом, рубцы на пальцах Ярославы снова розовели, оголяя нежную плоть.

С каждым днем все больше пахло что морем самим, что солью. И этот запах сводил ворожею с ума. Путал мысли, возвращал видения, рожденные Копями. Пугал... впрочем, не ее одну.

Степняки становились сами не свои. Все больше вздорили меж собою. А вот намедни и вовсе беда приключилась. Сошлись в бойке. И не кто-то из молодых - старые Бахит да Кадир. Воины, верные что самому Аслану-хану, что сыну его названному.