Ворр

Цунгали отвел ретивую винтовку; это не его добыча. Он раздвинул затвор и извлек боеприпас, вернув тот в один из зачарованных мешочков на патронташе. Но не заметил, как из-под клапана мешочка сбежала тонкая ниточка, как порывом разгоряченного дыхания ее поймал душный сырой воздух. Все птицы в ближайшей округе вспорхнули с неожиданно нестройным биением крыльев. Взгляд Цунгали резко взметнулся, и он с острым подозрением посмотрел на то, как они наполняют все прогалины в небе между листвой полога. Сейль Кор и Француз тоже встали на месте и присмотрелись к дрожи в кронах.

Ниточка плыла, прошивая атмосферу, стремясь к своему хозяину. Она обладала поразительной долговечностью и могла годами лежать в спячке, при этом на взводе, пока не вспрыгнет торопливо и не присосется по-вампирски, реагируя на жару или запах прохожего. В этот день ей придется ждать всего несколько минут.

* * *

Годы были добры к Мейбриджу: его бесконечные труды и решительность окупились, и теперь он читал лекции по всему свету; на этого влиятельного человека был спрос.

Его обширное портфолио животных в движении имело большой успех. Он задумывался о новом большом исследовании – на сей раз людей в движении; недостатка в субъектах не было.

Он оставил конкурентов далеко позади. Маре, как и предугадывалось, легко отвлекался на красивые машинки и никчемные причуды, что делало Мейбриджа единственным достойным соперником на ниве науки и прикладного применения фотографии для серьезных целей; он правильно доверял инстинктам. Корреспонденцию с Маре он бросил после его последнего письма, где парижский сумасброд бредил о камерах, способных записывать «другое» время. Было ошибкой спрашивать Маре о Шарко и его фотографических экспериментах. Собеседник превратно заключил, что Мейбриджа занимали мысли о запечатлении психических манифестаций (или того хуже), хоть он и указал отдельно на свою природу объективного творца, имеющего дело только с голыми костями факта. В том последнем письме говорилось о теоретических камерах для записи невозможно медленных движений, таких как деревья или бездны ночного неба. Даже предполагалось, что в земле можно выкопать ямы, где отражающими линзами выступят разные уровни воды. Чего этот чудак хотел добиться, стоя над такой дырой и глядя на отражение звезд и листвы в поганой грязи, оставалось выше понимания Мейбриджа.

Любые дальнейшие разговоры о подобном умозрительном нонсенсе могли подмочить аккуратное здание репутации и позиции; впредь Маре исправно манкировался.

На пути к разработке двенадцатого поколения зоопраксископа Мейбридж принялся восстанавливать по памяти инструмент Галла, выводя логически, что и как в нем было устроено. С помощью набора зеркал он подобрался к тому самому мерцающему феномену, какой произвел хирург. На вторую неделю попыток подошел вплотную, вызвав лижущую тень, от которой закружилась голова; Мейбридж размышлял о частоте, пульсирующих свете и темноте – открывают ли они каким-нибудь образом глаза к новым видам, влияют ли на мозг напрямую; он определил линзы, которые концентрировали свет его творения в точке горящей, накаленной энергии. На протяжении всей работы он гадал, пользуется ли Галл этим инструментом в своих личных экспериментальных палатах на женщинах-скелетах, не нашел ли он способа фокусировать их искаженную, но яркую волю.

Доклад Галла об их пагубном душевном расстройстве поднял шумиху в узких медицинских кругах. Он дал трагической болезни имя Anorexia nervosa и тем самым выбил себе еще одну ступень в историю. Но Мейбридж знал, что увлечение доброго хирурга их мозгом лежит на куда более глубоком уровне, чем особенности питания. В конце концов, какую пользу может принести это привилегированное знание о привилегированной немощи, когда половина Лондона борется с голодом? Ему казалось, у него с Галлом много общего. Доктор, очевидно, тоже в это верил, потому что три месяца спустя пришло письмо.

Дорогой мистер Мейбридж,

Я набрасываю эти строки, чтобы признать ошибочность своего прежнего заключения о влиянии фотографии на моих особых пациентов. Теперь я думаю, что вы были правы в своем убеждении об их реакции на собственные изображения.

Прошу, когда вам в следующий раз случится быть в Лондоне, давайте подвергнем вашу гипотезу клиническому испытанию.

У. У. Галл

Мейбридж пришел в восторг. Он отчаянно хотел заглянуть в личные палаты врача; мечтал об экскурсии по зловонным и злобредящим женщинам, мечтал увидеть степень мании, на которую ранее Галл только намекал. Он ответил немедленно, и скоро все было устроено.