Ворр

Вазу венчал распухший рев цвета. Она решила по-настоящему взглянуть на непримиримые сущности внутри; кажется, служанка звала их пеонами, но Сирена не знала наверняка. У них были прямые самоуверенные стебли, которые щетинились волосами и шипами – предположительно, чтобы обороняться от неразборчивых пастей зверей и ловких клювов птиц. Листья были длинными и заостренными, ловили каждую дрожь сквозняка с балкона и перенимали легкое оживление – достаточно заметную приманку, чтобы поймать внимание праздного глаза. На конце побега злорадствовал цветок. Здесь были две разновидности, алая и розовая, и обе – с одинаковыми развратными контурами. Каждая головка была как чаша смятого шелка, раскрывалась наружу, с мощным смакованием показывая плотные тяжелые слои и сложные складки внутренностей. Лепестки изгибались и волновались, чтобы уловить и притянуть каждую саккаду, и максимальная плотность внимания складывалась в самое себя. Все человеческое зрение всасывалось в центральную концентрацию – хищную разбухшую воронку, как пасть посреди клюва осьминога, требующего еды всеми своими щупальцами. Бутоны как будто задумывались для глаза, подстраивали свою страсть под визуальное обжорство человека; они даже подражали его анатомии, если сшелушить внешний шар. Около десятка ярких жатых сфер двигались на скорости, скрытой от ее забегавших глаз. Другие колебались позитивнее, отвечая на проносившийся ветерок, кивая, как будто в самодовольном безмолвном согласии друг с другом. Их тщеславие ужасало; она видела усилие распускания, с которым они требовали себя рассматривать, видела, как сгибается под собственным давлением шарнир в основании каждого лепестка, напрягаясь, пока он не уставал и не отпадал, оставляя одну только раздутую беременную завязь. Вот предел их стремлений: излить краски и обнажить морщины своей сложности; привлечь восхищение, возбужденных насекомых, продлить оплодотворение своего вида.

Чем больше она смотрела, тем больше видела в экстравагантных бутонах дерзкую передразнивающую атаку на ее глаза и насмехательство над ее женским достоинством. Головки кивали в согласии, ухмыляясь с видом, лежащим где-то между хрупкостью и ожирелым перенасыщением, и тогда ее возмущение хлестнуло через край. Она могла бы позвонить в колокольчик служанке, чтобы та унесла одиозные создания, но это было бы слишком просто. Она стиснула зубы при мысли о поражении от этих скверных сорняков, кричавших оскорбления ее чувствам. Затем, без внутреннего плана или согласия, Сирена захлопнула веки на своих идеальных глазах, шагнула вперед и взяла вазу; та плеснула водой на подол и пол. Она прижала вазу к груди, как набедокурившего ребенка, и целеустремленно вышла в открытую дверь балкона, на вечерний воздух, пока пеоны соскользнули в вазе набок, цепляясь друг за дружку, как беспорядочные липкие ножны. На другой стороне балкона она ненадолго открыла глаза и подглядела на угол замкнутого сада. Безлюдно. Снова закрыв зрение, она подняла колыхающуюся тяжесть над железной балюстрадой. Огромный вес лег на ее суставы, едва ли не разжав веки. Потом она отпустила, и земля внизу встретила вазу огромным хлебком, когда та рухнула в длинный и приятный провал во времени перед тем, как разбиться в славном слуховом техниколоре на патио. Сирена задержалась на балконе на долгий роскошный момент, не опуская рук, не раскрывая глаз, словно зачарованная сомнамбула, и победоносно улыбалась на краю пропасти.

* * *

Цунгали наступал. Его каноэ было загружено всем необходимым: он не доверял этой земле, не ждал, что она его прокормит, и не желал иметь ничего общего с ее народом. Он ощущал себя исцелившимся и сильным, а гребля освежила его. Он чувствовал, что вокруг тонкой лодки узлится и брыкается река, что ее мускулы и его баланс натягиваются как одно целое. Рулить он мог единственной чакрой, поворачивая бедра на ее оси вращения, уютно расположившись ниже ватерлинии, – между водой и его центром была только тонкая кожа борта.

Впереди показался «Лев», и Цунгали быстро оценил расстояние до цели. Когда суда разминулись, мужчины, прищурившись, посмотрели друг на друга так, словно держали в узких линиях прицела. Каждый угадал личность второго, и подозрение отполировало глаза до стали. Они были не более чем в двадцати метрах друг от друга, лодки шли быстро.

«Энфилд» Цунгали, как и дробовик лодочника, прижимался взведенным к ноге хозяина, поворачиваясь вместе с ним, чтобы обеспечить непрерывный путь вверх по течению. Только когда мужчины вышли из поля обзора друг друга, они повернулись навстречу собственному пути. У Цунгали шевелились волосы на затылке, но куда больше его беспокоили птицы. Они молча наблюдали за ним в течение всего путешествия – до его прибытия свистели, каркали и реяли своими красками, но потом затихали, нахохлившись и наблюдая, востря свои вероломные взгляды пощелкиваниями и перестуками клювов. Эффект был внешним, ненатуральным, Цунгали чувствовал в их намерениях знак или сглаз, и это его устрашало.