Воры в доме

Это и было лучшее его рабочее время - пятьдесят минут, которые занимала дорога от дома до управления. Здесь в течение этого часа принимались самые важные решения, отыскивались ответы на наиболее запутанные вопросы. Он никогда не ездил на службу в машине. Он выходил из дому ровно в девять часов утра и без десяти десять открывал входную дверь управления. Он часто говорил своим сотрудникам: "А философы греческие перипатетики - не дураками были, когда занимались своей философией только во время прогулок. В движении человек думает иначе. И вам советую: вот пройдитесь немножко, скажем, до вокзала и назад, подумайте, а потом придете и доложите".

Но сегодня привычный путь не радовал, а казался томительно длинным, в груди с левой стороны покалывало, и ко всему этот проклятый траурный марш, который сопровождал мысли и замедлял шаги в такт своему тяжелому, безнадежно-торжественному ритму.

Как это нередко бывает с людьми, лишенными музыкального слуха и страдающими тем, что врачи называют "истощением нервной системы", Степан Кириллович иногда не мог избавиться от хорошо запомнившейся ему мелодии. Когда он только вышел из дому и дошел до перекрестка, ему пришлось задержаться, так как улицу пересекала похоронная процессия. За гробом, установленным на ехавшем на первой скорости грузовике, шел духовой оркестр. Он играл траурный марш Шопена, и ему показалось, что грузовик движется рывками, в такт маршу. И вот он уже привычной, неизменной дорогой приближался к управлению, а марш этот настойчиво сопровождал его.

Траурный марш, думал Степан Кириллович, именно сегодня траурный марш. И еще одно... Когда он подходил к пересекающему улицу бульвару, сзади громким, нестройным хором вдруг раздались детские голоса, много детских голосов - двадцать или тридцать: "Остановитесь! Остановитесь!"

Он оглянулся. Детский сад. Ребятишки в одинаковых белых грибком шапочках-панамках, с воспитательницей. Несколько ребятишек ушло вперед, и перед перекрестком воспитательница, видимо, их позвала, и вслед за ней закричали и все дети.

Он не был суеверным человеком. И по характеру своему был прежде совершенно чужд рефлексии. Но смерть Ведина, и этот траурный марш, и дети, которые кричали "Остановитесь!", - все это путало мысли, и кололо, кололо в боку.

Остановитесь! Остановитесь! На всех языках. Во всем мире. Все дети. И все равно не слышат. Не хотят слышать.

Он принадлежал к числу тех немногих в стране людей, которые были ближе всего к войне, - он охотился за ее первыми вестниками. Он, как никто другой, постоянно ощущал их присутствие. И платной работой его и делом его жизни была беспощадная с ними война. Она никогда не прекращалась. В те дни, когда отношения ухудшались, публиковались даже снимки оружия, радиооборудования, парашютов и денег, которыми их снабжали. Но они были все время, и на их содержание из государственных бюджетов выделялись суммы, на которые можно было бы обеспечить молоком и этими белыми шапочками-панамками и всем остальным, что еще там полагается, всех детей мира.

Что сделать, чтобы выбить из головы этот проклятый траурный марш? Так можно действительно окончательно одуреть. Он попробовал запеть про себя "Бандьера роса", но песня эта не получилась, а все звучали и звучали траурным маршем медные трубы.

Они убили Ведина... Сволочи, ах, какие сволочи! Уже отправляясь на тот свет, один из них убил Ведина. Вот он дожил до седых волос, и у него грудная жаба, но ему хотелось жить. Ему очень хотелось жить. Да что там говорить - в старости люди больше дорожат своей жизнью и своим положением, чем в молодости. Но, честное слово - это правда! - если бы только это было возможно, он, генерал, заслуженный человек, закрыл бы Ведина своей грудью.

Он вспомнил, как придирчиво строг он всегда был с Вединым, как поручал ему постоянно самые трудные, самые неприятные задания, как безжалостно и резко выговаривал ему за каждую ошибку и как искренне испугался Ведин, когда однажды Степана Кирилловича собирались переводить в Москву. "Неужели вы уедете? - спрашивал он, нарушая субординацию, которую всегда так соблюдал. - Я не потому спрашиваю, - говорил он, извиняясь, что боюсь нового начальства, а потому, что вы... что я... что все мы хотим работать с вами..."

"Неужели никогда не наступит время, - думал Степан Кириллович, когда люди перестанут убивать, когда убийство человека станет для людей таким же редким, таким же чудовищным событием, как случай людоедства?.."

Небольшой черный мяч глухо ударил в стену. Он приостановился. Двое мальчишек с загорелыми лицами - темнее глаз - били по очереди мячом о белую стену дома, ловили мяч и снова били в стену, а на стене оставались пятна.