Восемь глав безумия. Проза. Дневники

— Почему же целому племени недоступно то, что оказалось доступным Фтырффтыру, теперь Фини-Фету, мне и Жану Донне? Конечно, невозможно. Нас увезли в Европу в раннем детстве… Целое племя не увезешь… В свою семью белые нас не примут, старик прав, — не примут нас, своих духовных сыновей. Я знаю, что я очень одарен. «Из вас выработается не только замечательный исполнитель, но и оригинальный композитор», — сказал мне великий музыкант, мой учитель, там… в Европе. Ну, и что из этого? Белые с удовольствием послушают мои музыкальные фантазии… потому что они обожрались искусством, ищут необычайного, экзотического, поражающего… И вот их поразит изысканная лиричность музыкальных опусов черной обезьяны… Опять вспомнилось прочитанное в какой-то книге об Африке сообщение наших современных путешественников, что кафры[52] не выносят запаха белого человека.

Значит, и черные носят в себе этот инстинкт расовой розни, расовой вражды. Когда какой-то нации слишком опротивеет запах соседа, начинается война… война враждебных запахов. Очень благородный, гуманный европеец сокрушенно признавался мне, что он физически не выносит немцев, что его пробирает дрожь отвращения, если немец пожмет ему руку. Странно! Ко мне этот человек очень хорошо относился… Может быть, это видимость. Может быть, после разговора со мной он принимал ванну. Самое страшное — внушать такое отвращение своему брату-человеку, отвращение темное, стихийное, основанное на чем-то внеразумном. «Не переносят запаха белого человека»… А я вот не переношу запаха своих соплеменников. Я испытываю к ним почти такое же отвращение, как мой знакомый европеец к немцам. Удивительно! Разобраться во всем этом я не могу, да и никто не может. Жить отщепенцем среди своих и среди белых я не могу. «Истасканный сноб в бардаке требует негритянку». Истасканные, обожравшиеся искусством снобы хлынут ордой на концерт цветного скрипача Лейсо, м<инист>ра культуры в государстве тех, кто ползает на четвереньках. Они скажут: «Алло! Черт побери! Здорово! Пикантно! В ней что-то такое есть, в этой музыке черномазого». Да, они так скажут, потому что в их распоряжении тоже не больше двухсот слов, как в распоряжении гынгуанца.

Но, кроме двухсот слов, у европейцев есть Моцарт и Шопен, сложнейшие музыкальные инструменты, оркестры…

— Красота! — вдруг вскричал Лейсо. — Да разве может красота царить в таком мире? А если может, существование ее незаконно, продажно, унизительно. Ее покупают на час, как проститутку. На что купят и мою музыку, а потом спокойно пойдут по своим делам: освежились и развлеклись. Но красота должна повелевать, а не развлекать. Не экономическое равенство осчастливит людей. Людей — черных и белых, и желтых — сольет воедино Музыка. Она и сейчас на время объединяет людей во имя дурных целей: война, патриотизм, национализм, социализм… Она объединит когда-то весь мир во имя свое, во имя красоты… Я не доживу до этого. Пусть, но я знаю, и с этим знанием я умру.

Лейсо тихо и весело рассмеялся:

— Я умру национальным способом. У меня есть несколько капель яда нашей богини Давилии-Душилии. Он действует удушающе, но молниеносно.

Лейсо открыл шкафчик и в темноте нащупал крошечный пузырек.

IV

Фини-Фет, оставшись один, сидел, как Лейсо, охватив голову руками, и думал. И мысли его, как и мысли Лейсо, были мучительны и бессвязны. Он с омерзением морщился и шептал: «Какого пошлого идиота разыграл я на этом высоком совещании: товарищи, граждане, коллеги, как мы встретим делегацию наших друзей из социалистического лагеря… Впрочем, на всех высоких совещаниях разговаривают таким же идиотским образом. На нашем совещании это было особенно смешно, потому что… это было самое голое правительство в мире, потому что гынгуанское фырканье и урчанье мы смешивали с выражениями из международного политического эсперанто: международное право, суверенитет, феодализм, капитализм, социализм, нация, жизненное пространство, женское равноправие. Как глупеет человек, когда, он становится премьером, хотя бы и в Гынгуании. Я с моими белыми друзьями из социалистического лагеря освободил Гынгуанию и сразу, минуя феодализм и капитализм, черт возьми! Ведь мы даже и на варварской ступени не побывали… Минуя все преграды и учитывая хозяйственное положение, обычаи и нравы, и национальную культуру Гынгуании, я ввожу ее, я втаскиваю ее в социалистический рай. Мы вползаем на четвереньках в социализм!»

Премьер рассмеялся, но смех его перешел в стон, звучащий злобой, стыдом и болью: «Я поехал из Европы на Таити строить социализм. Проклятый старик прав! И Таити такого не было, оно выдумано Гогеном. Я поддался на удочку этих лгунов, жрецов красоты, служителей искусства. Таити! Есть проказа, Давилия-Душилия, и больше ничего нет. Весь мир — огромная Гынгуания. Тем лучше. Я освобожу крошечную Гынгуанию, а с огромной справятся без меня».