Восемь гор

Я долго смотрел на слова, оставленные моим отцом. Чернила немного размыло водой, подпись читалась лучше, чем сам текст. Подпись человека, который привык часто расписываться – не имя и фамилия, а ставший автоматическим жест. Восклицательный знак говорил о том, что у отца было прекрасное настроение. Он был один – по крайней мере, это следовало из записи; я представил себе, что он карабкается по камням и поднимается на гребень, как сделал я. Разумеется, отец поглядывал на часы, на гребне он пустился бегом. Ему хотелось непременно подняться меньше, чем за четыре часа. Он стоял на вершине и радовался, гордый своими ногами, довольный тем, что опять видит свою сияющую гору. Мне захотелось вырвать эту страницу и сохранить, но потом показалось, что это кощунство. Как можно уносить с вершины камень? Я убрал тетрадку в пакет, хорошенько его завернул и положил обратно в ящик.

В следующие недели я находил и другие отцовские послания. Я изучал карту его маршрутов и отправлялся на самые непопулярные вершины, о которых в долине никто не вспоминал. В середине августа на ледниках Монте-Роза можно было увидеть немало альпинистских связок: люди со всего мира заполнили приюты, но я отправлялся в такие места, куда, кроме меня, никто не захаживал – разве что какой-нибудь одинокий альпинист – ровесник отца или постарше. Когда я его обгонял, мне казалось, будто я встречаюсь с отцом. А им, наверное, казалось, что они встречаются с сыном: видя, что я приближаюсь, они делали шаг в сторону и восклицали: “Дорогу молодым!” Я заметил, что им приятно со мной поболтать, и стал останавливаться при встрече. Иногда мы перекусывали вместе. Все они возвращались в одни и те же горы тридцать, сорок, пятьдесят лет, они, как и я, отдавали предпочтение горам, которые не привлекали альпинистов, – безлюдным склонам, где с годами ничего не менялось.

Седоусый мужчина признался, что здесь он осмысливает свою жизнь. Словно, проходя раз в год по старой тропе, он погружался в воспоминания, и память возвращала его в далекое прошлое. Как и мой отец, он родился в деревне, но в другой области – между Новарой и Верчелли, где выращивают рис. Из его родного дома за полями было видно Монте-Роза; еще в детстве ему объяснили, что там, в горах, рождается вода: питьевая, речная, вода для полива рисовых полей – вся вода, которой они пользовались, брала начало в горах, пока на горизонте сияют ледники, засуха не грозит. Этот мужчина мне нравился. Несколько лет назад он овдовел и очень скучал по жене. Его лысая голова была покрыта пятнами, как от загара; пока мы разговаривали, он набивал табаком трубку. Потом он достал из рюкзака флягу, капнул пару капель граппы на сахарок и протянул мне. “Проглотишь и помчишься вперед, как паровоз, – сказал он. Немного спустя прибавил: – М-да, горы – лучшее место для воспоминаний”.

Теперь я тоже начинал это понимать.

На вершине меня ждал покосившийся крест, а иногда даже креста не было. Я нарушал покой горных козлов: они отходили в сторонку, но не убегали. Самцы открыто выражали недовольство моим присутствием, державшиеся позади самки с детенышами удалялись на безопасное расстояние. Если везло, у основания креста или среди камней я находил железный ящик.

Отцовская подпись стояла во всех тетрадках. Отец был всегда немногословен и всегда горд собой. Порой мне приходилось долго листать тетрадь, чтобы найти среди записей, оставленных лет десять назад, четыре слова: “И эта высота взята”. Подпись – “Джованни Гуасти”. Однажды отец, видимо, был в особенно хорошей форме и так обрадовался, что даже написал: “Горные козлы, орлы, свежий снег. Словно переживаю вторую молодость”. В другой раз он оставил запись: “Густой туман до самой вершины. Старые песни. Душа поет”. Я знал все его песни наизусть, до чего было бы здорово распевать их вместе среди тумана. Ту же меланхоличную нотку я расслышал в другой записи, сделанной всего год назад: “Вернулся в горы после долгого перерыва. Как жаль, что мы все не можем остаться здесь, не спускаться больше в долину, чтобы никого больше не видеть”.

“Все мы” – это кто? – подумал я. Где я был в тот день? Неужели отец уже чувствовал, что с сердцем неладно, что еще могло с ним приключиться, чтобы он написал такое? “Не спускаться больше в долину”. То же чувство зародило в его сердце мечту поселиться почти на самой вершине, в неприступном, отрезанном от всего мира месте, и жить вдали от всего и всех. Прежде чем убрать тетрадку обратно в ящик, я всякий раз переписывал отцовские слова и дату записи к себе в блокнот. Сам я в тетрадках никогда не писал.