Восемь племен

Они положили его на шкуре и хотели переменить на нем одежду, но ворот меховой рубахи был наполнен льдом, и местами меховая оторочка примерзла к побелевшей коже. Сапоги раздулись от снега и хрустели при каждом прикосновении. Ваттан недолго думая распорол рубаху Чайвуна ножом в нескольких местах и снял куски оледеневшей шкуры, твердой, как части разъединенной брони. Он с возможной осторожностью отделил лоскутки, примерзшие, к телу, но местами вместе с ними отстали клочки омертвелой кожи, серые и легкие, как истлевшая замша. Освободив несчастного пастуха от его одежды, они принялись усердно растирать все его тело снегом, чтобы восстановить кровообращение в пораженных местах. Белые пятна съеденной морозом кожи оттаяли и побагровели. Тело Чайвуна покрылось как будто следами ожогов; от невыносимой боли он застонал и окончательно лишился чувств; они покрыли его толстым одеялом, опасаясь вносить в полог, где было слишком тепло для обмороженного человека. Буря стала стихать, как будто спасение Чайвуна лишило ее ярость главного интереса и подало сигнал к отдыху. Обитатели стойбищ очищали входы и разводили костры, чтобы приготовить пищу. Яндранга подмела снег, набившийся внутрь шатра сквозь мелкие щели; потом изжарила часть мяса и унесла его в полог. Ваттувий вышел наружу. Но Ваттан остался сидеть рядом с Чайвуном и, при неверном свете первобытной лампы, упорно смотрел на неподвижное тело, смутно обрисовывающееся из-под тяжелых меховых покрывал. Он старался разгадать катастрофу, которая привела молодого пастуха Мами обратно на Чагарское поле.

Он вспомнил волков, разогнавших в такую же бурную ночь стадо стойбища Алют; конечно, с Мами могло случиться то же; и один из пастухов мог заблудиться на поисках и добраться до поля Чагар. Даже рану на щеке Чайвуна он пытался объяснить случайностью, предполагая, что пастух мог упасть где-нибудь в лесу, или в ивовом кустарнике и напороться на острый сук, тем более что зубцы дротика оставили изорванный след, не похожий на настоящий порез… Однако обмерзший пастух лежал без памяти и не мог подтвердить или разъяснить догадок молодого оленевода. Ваттан сидел у его постели, чувствуя смутное, но мучительное беспокойство и нетерпеливо ожидая, когда Чайвун придет в себя и скажет хоть несколько слов в объяснение драмы, разыгравшейся где-то далеко на просторе тундры с людьми Камака и с девушкой, которая, как Ваттан теперь ясно сознавал, была для него дороже семьи, и племени, и собственной жизни.

Глава девятая

К утру непогода совсем утихла. Солнце взошло на безоблачном небе так спокойно, как будто вчерашняя буря была дурным сном. Но жители теперь не верили этой предательской изменчивости и выходили из своих берлог с мрачными лицами, отыскивая в уме средства, чтобы окончательно умилостивить Авви и избавить себя от его новых капризов. В душе у многих шевелилось злобное чувство, ибо своенравный Рак слишком часто и, прихотливо менял свои решения. Но это была его земля, и приходилось подчиняться хозяину. Зато некоторые давали себе слово, что никогда больше, не придут к этому капризному и коварному богу, который пользуется людскими несчастиями и раздорами, чтобы получать от них все новые и новые жертвы.

С наступлением нового дня, Чайвун почувствовал себя хуже. Обмороженные места горели, и некоторые из них превратились в кровоточивые раны. Он метался и бредил, очевидно переживая недавнюю трагедию.

— Режут, режут! — громко кричал он. — Убили!..

И он обращал к Ваттану безумный взор, полный ужаса и смертельной тоски.

Ваттан почувствовал, что не может больше выносить бездействия. Ужас и крики Чайвуна не могли проистекать от потери стада. В походном стойбище Мами, очевидно, произошла какая-то жестокая трагедия. Он вспомнил трех молодых воинов, которых Камак послал охранять Мами и которые, по обычаю оленеводов, являлись кандидатами в женихи молодой девушке, и жестокая ревность проникла в его сердце. Ни один из них не годился для Мами, но на просторе тундры из-за отвергнутой любви происходят самые невероятные истории. Ваттан немедленно дал себе слово сторицей отомстить за каждое оскорбление, которое могло коснуться его возлюбленной.

Чайвун метался, но все не приходил в себя. Ваттан был близок к тому, чтобы схватить его за плечи и попытаться силой привести его в сознание, но сдержался и отправился искать помощи Ваттувия в качестве последнего ресурса. Шаман возился над чем-то сзади шатра, прямо, под лучами яркого и уже пригревшего солнца; он сделал из снега подобие чаши, полил ее водой для твердости, потом налил в нее густого черного жиру и, приладив фитиль на куске дерна, зажег оригинальную лампу. Было ли это жертвоприношение или озорство, он сам не знал, но удачная выдумка так восхитила его, что он захлопал в ладоши и стал плясать вокруг снежной лампы.

— Откуда пришел Чайвун? — спросил его Ваттан, как будто надеясь получить от него разрешение загадки.

Шаман насмешливо пожал плечами.

— Мне нужно узнать, — настойчиво продолжал молодой человек. — Если можешь, разбуди!

Шаман утвердительно кивнул головой.