Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы

— Как так уходить? — резко повернулась ко мне женщина. — Зачем?

Я сказала:

— Не сегодня-завтра наши дальнобойные пушки будут бить по этой дороге, по отступающим немцам.

Старик зажег трубку и вышел за пределы пещерки. Он делал вид, что меня не слушает.

Женщина с неприязнью спросила:

— Это правда, девочка, ты военная? Отец не верит. Парашют твой? — Она с жадным вниманием следила, как я открываю банку с тушенкой. Мальчишка терзал ее грудь и от злости вскрикивал. — Я тебя спрашиваю! — закричала женщина.

— Ты ведь знаешь, что правда. — Я твердо посмотрела ей в глаза. — Хватит друг друга испытывать. Вот возьми финку, поешь консервов. Ты измучилась… Дай мне ребенка, я пока подержу. Кушай, пожалуйста.

Женщина отдала мне сына и, сдерживая нетерпение, стала вытаскивать финкой куски мяса. Мальчишка орал, сучил ножками, но я его крепко держала.

Старик заворчал и неловко стал спускаться по крутизне к ручью. Отвернувшись от нас, уселся на корточки и усиленно запыхтел трубкой.

Для меня все это было тяжелым испытанием. Не знала, что делать, что говорить. Видела, чувствовала — и отцу и дочери я неприятна. Кроме того, не могла понять, что происходит, чем они раздражены, о чем спорят. Спрашиваю женщину как можно спокойнее:

— Вы из Нальчика? Ваши где вещи?

— Вещи, вещи!.. Вот узелок, видишь? Пеленки, распашонки, обмылок. Дом сожгли фашисты, мстили… ты понимаешь, нет? Они меня искали — взяли бы вместе с ребенком, чтобы я предала мужа…

— А твой муж кто?

— Мой муж… Человек, что тебе? Имя — Ахмед…

Женщина замолчала, поглядывая на меня исподлобья.

— За него мстили гитлеровцы?

Она махнула рукой и отвернулась.

— Смотри какая — все знать хочешь…

Выходит, я от них, они от меня таятся.

Эта женщина — она совсем была молодой, лет двадцати двух. Я написала — похожа на сову. Нет, она просто была очень голодная, измученная. Я видела ее злой, теперь она обмякла, на ресницах повисли слезы. Она еще и от холода дрожала. Одета в шевиотовое пальтишко, из-под небрежно накинутого бумажного платка выбивались черные волосы.

— Ладно, скажу: мы в этой пещерке хотели встретиться с Ахмедом. Отец слишком долго меня искал, пять дней ходил по городу. Мы прятались в развалинах… Может, Ахмед у отца дома… или нас пошел встречать. Нашего отца дом недалеко: два холма перейти — лесной кордон. Отец лесник, понимаешь?

У меня в голове путалось — ничего понять не могла. Вроде бы все мы советские люди, но друг друга таимся, недоговариваем. Я хотела было сказать, что встречала одного Ахмеда. Но ведь и у той вдовы, что жила с детьми в овечьем загоне, сын ушел в горы, и тоже Ахмед. Правда, тот должен быть совсем мальчишка. Одно мне стало почти ясно: полынную подстилку в пещерке набросал либо вот этот старик, либо его зять.

Женщина спросила, можно ли дать немного поесть отцу. Я кивнула. Она ласково позвала:

— Беч, иди!

Старик отрицательно замотал головой. Дочь стала просить:

— Поешь, Беч, хоть немного…

Отец опять замотал головой.

— Почему не идет? — спросила я. — Обижается?

— Сердится.

— На меня или на тебя?

— На весь мир сердится. На тебя тоже. Он в лесу живет, один, в город редко приходит, разговоров не любит. Тебя спросил, что ты передала по своей штуке. Ты ответила: секрет. Он не понимает: ты советская, мы советские, зачем секреты? Мой отец так тебя ждал… Нет, не тебя — думал, парень придет.

Я что-то начала понимать.

— Вы из-за меня тут сидели? Сторожили мои… все, что я спрятала?

Женщина посмотрела на меня как на дурочку:

— Ты девочка… Говоришь, твой парашют. Мы тебе поверили, правильно, да? Спрашиваешь, что мы тут… Когда пришли, мужа моего не застали. Отец почувствовал: тут кто-то был. Стал смотреть — нашел парашют, аппарат, хлеб, эти вот консервы. Говорит мне: «Куарэ, нам уходить нельзя. Народ собирается в горах — женщины, дети. Не поймут. Все растащат, аппарат испортят. Наш разведчик вернется — не сможет работать…» Он ждал парня, понимаешь?

— А зачем мои гранаты взял?

Женщина покачала головой:

— Ты что! А если немцы? Отец себе взял, мне дал, научил выдергивать кольцо… Мы дежурили, спали по очереди.

Вот когда до меня дошло. Старик и его дочь голодали и холодали из-за меня. Захотелось броситься ей на шею, расцеловать. Она отстранилась и сказала:

— Дай моего мальчика. У тебя сильно кричит.

Я отдала ей ребенка и спросила:

— Как твоего отца зовут?

Она улыбнулась. Первый раз улыбнулась и стала почти красивой. Кажется, мне поверила. Мягко сказала:

— Ты слышала. Я называю Беч. Имя отца — Кадырбеч… Лучше говори по фамилии: товарищ Пшимахов.

Я вспомнила: абхазцы, среди которых я жила, нередко называют отца сокращенным именем. Посторонний так обращаться к старику не смеет.

— Товарищ Пшимахов! — позвала я как можно ласковей.

Он не повернулся, замотал головой:

— Сиди, раз-вед-чица. Не надо твоего мяса!

Я окончательно растерялась, посмотрела на женщину:

— Как быть, а?

Она не успела ответить. На подъеме от дороги появились какие-то люди. Сыпал густой снег, их было плохо видно. Когда подошли ближе, я разглядела — два старика. Такие же дряхлые, как и наш.

Наш старик закричал, замахал руками:

— Э-эй, Петрович!