Восемь трупов под килем

Воспоминания продолжались. Как не заметить? Первым на палубу взгромоздился Манцевич, за ним Феликс, развалился в шезлонге, делал вид, что аккумулирует космическую энергию, а самого что-то тревожило — пыхтел, хмурился. Голицын выставлял себя радушным хозяином, но и его что-то беспокоило. Ирина Сергеевна выглядела так, словно ее вот-вот должны были в чем-то обвинить. А Ольга Андреевна пришла в черных очках — разве не подозрительно? (подумаешь, глаза слезятся на ветру). Лаврушин был какой-то нервный, жаловался на давление…

— А когда вы сказали про труп, — доверительно зашептала Герда, — я заметила, как переглянулись французы. Мне показалось, что они не удивились. А потом Николь запоздало отвесила челюсть, стала возмущаться — мол, что за чушь вы тут порете. Робер молчал, но потянулся к бокалу с вином, залпом его осушил, потом они опять переглянулись с Николь…

— А Ксения?

— Ах, несчастная девочка, — поцокала языком Герда, — летала на крыльях любви и долеталась. Парашют-то дома забыла… Знаете, в первые секунды она даже в лице не изменилась. Усмехнулась как-то недоверчиво. Потом задумалась, потом нахмурилась. Посмотрела украдкой, как реагируют люди, и тоже стала реагировать. А когда подтвердили наличие трупа, она уж развернулась во всей красе, затмила своей реакцией даже реакцию матери…

— А матросы?

— Шпана переодетая, — фыркнула Герда. — В прошлое плавание эти двое тоже хозяйничали на яхте. Мне они еще тогда не понравились. Глотов корчит из себя этакого мускулистого мачо, посмотрите на него — весь из себя красавец, сердцеед, а голова пустая, как индейский барабан. Двух слов связать не может. А Шорохов наоборот — себе на уме типчик. Ходит, в рот воды набрав, все высматривает, все вынюхивает. Не матрос, а агент ФСБ под прикрытием. Но с обязанностями вроде бы справляются, крупных нареканий от Игоря Максимовича не имеют. Знаете, когда произошла эта… неприятность, в их поведении ничего не изменилось. Словно так и должно быть. Глотов глупо ухмыляется, Шорохов угрюм. Работают, как ни в чем не бывало. То в рубке, то в машинном отделении, то со снастями для паруса возятся, хотя Игорь Максимович дал им строгое указание — паруса не расправлять. Вы слышите? — она подняла палец. — Двигатели в последние часы запускаются крайне редко. И правильно — спалим, к чертовой матери, все горючее. Немного пройдем, постоим, еще немного пройдем, дрейфуем…

«Додрейфуемся», — подумал Турецкий.

— Вы очень откровенны со мной, Герда.

— Не одобряете? — она сдержанно улыбнулась. — Честно говоря, имею намерение уволиться из семейства Голицыных.

— А «волчьего билета» не боитесь?

— Но вы же сказали, что не сдадите меня?

«Это будет трудно», — подумал Турецкий.

— Я постараюсь. Скажите… вы живете одна?

— Да, иногда, — она решительно кивнула. Турецкий засмеялся. Герда тоже. Хрюкнул и Феликс, возникший в проеме очень некстати. Герда замерла с открытым ртом, зарделась.

— Секретничаете, господа? — вкрадчиво осведомился Феликс, и на губах его заиграла не очень-то привлекательная улыбка.

— Вы подслушивали? — строго спросил Турецкий.

— Я пытался, — чистосердечно признался толстяк, — поскольку любопытством от природы награжден неимоверным. Но понял мало. М-м… собственно, Герда, дорогая, я хотел бы получить от вас обнадеживающую информацию о предстоящем хлебе насущном на вечер грядущий. Но если вы так мило воркуете…

— Ваша очередь, мы уже обсудили свои секреты, — вздохнул Турецкий, успев заметить, как перекосилось лицо Герды, и жалобный взгляд взмолился: «Не оставляйте меня с этим чудовищем…»

В кают-компании было тихо, пахло пихтовым маслом. Турецкий посмотрел по сторонам, заглянул за кожаный диванчик — не спрятался ли там какой-нибудь Манцевич? Подошел к стеклянным дверям. На верхней палубе ветер трепал незакрепленные покрытия шезлонгов и столов. В одном из шезлонгов развалилась, подставив солнцу подбородок, Николь. Голова ее была запрокинута, ноги неприлично раздвинуты, худые руки покоились на подлокотниках. На этот раз она не шокировала общественность своими истощенными телесами, облачилась в купальник. Микроскопичность купальника заслуживала отдельного разбора, но, по крайней мере, это была одежда. Под мачтой, раскрашенной в желто-черные цвета известного сотового оператора, копошился матрос Глотов. Он пропускал веревку через нижнюю поперечную балку и привязывал к ней свернутый парус. Временами косился на распростертую в шезлонге пассажирку, которая не подавала признаков жизни, и как-то неопределенно вздыхал. Могло показаться, что в этот момент он думал о ком-то другом.