Восемнадцать дней

В 1972 году вышла моя работа, посвященная кинематографии, — «Жизнь в кинофильмах», произведение отнюдь не научное. Это, скорее, пламенное выступление человека, лично глубоко заинтересованного в максимальном приближении кинематографии к жизненно важным проблемам человека.

Июль 1972 г.

Бухарест

БОМБЯ

В феврале 1950 года, всего через четыре месяца после начала занятий в кавалерийской школе, всем нам стало ясно, что Василе Бомбя из первого взвода настоящий ас и ему больше нечего делать в школе. Наш неподражаемый на манеже лейтенант Фэникэ Смэрэндеску, которого уважал сам полковник Феликс Цопеску, звезда румынской кавалерии, рекордсмен Олимпиады 1936 года, заявил как-то в воскресенье в столовой, сверкая, как обычно, начищенными до блеска пуговицами шинели, что он, Фэникэ Смэрэндеску, преклоняется перед Бомбей. Эти слова мгновенно облетели всю школу, и Бомбя окончательно и бесповоротно утвердился в наших глазах как феноменальная, потрясающая личность.

Мы служили с Бомбей в одном взводе. Нас недавно постригли наголо, наши физиономии обнажились, словно напоказ, и никакие парикмахерские ухищрения уже не могли спасти нас от проницательных и пытливых взглядов. Впрочем, когда ты пострижен, вся жизнь твоя развертывается как-то по-иному — более естественно и, возможно, даже более искренне. Бомбя, по-моему, выглядел самым заурядным болваном. Вытянутая вверх голова, узкий лоб, маленькие бегающие глазки, торчащие уши, бессвязная речь, полная безнадежных э… э… каждый раз, когда надо было обозначить какую-нибудь вещь или существо, то есть слово — существительное; особенно раздражала меня его надменная и неуместная улыбка. Вечером, когда мы выстраивались двумя шеренгами в коридоре, освещенном тусклыми лампочками, и принимались вытряхивать насквозь пропыленные кители, Бомбя удовлетворенно улыбался; когда мы переходили к чистке галифе от свалявшейся пыли и шерсти, а сержант орал: «Чистить как следует, не то прыщи пойдут», Бомбя продолжал улыбаться, а каждый раз, когда выскабливал из складок или швов крупный комок нитей и волосков, забитых пылью, радостно показывал его соседу; по утрам, когда мы до умопомрачения терли дверные ручки, краны и умывальники, Бомбя улыбался, словно всю ночь спал с улыбкой на губах. Тупо улыбаясь, выслушивал он похвалы на манеже и с той же бесцветной, невыразительной улыбкой выводил из конюшни лошадь (звали ее Навуходоносор, но Бомбя превратил ее в Навусора, и мы все так ее называли), вскакивал в седло и ждал команды Фэникэ Смэрэндеску. Но как только взвод переходил на рысь, Бомбя переставал улыбаться и буквально перерождался. На коне он был просто великолепен, и меня все больше выводила из себя эта непреложная истина. На коне Бомбя вызывал у меня уважение и восхищение, и я ничего не мог с этим поделать. Раздражение мое было тем более велико, что моя бесталанность в области верховой езды становилась все более очевидной: я падал во время галопа, пасовал перед препятствиями, путался при исполнении команд и панически боялся майора П., обладателя устрашающего голоса: «Солдат, ты просто размазня». Некоторое время я тешил себя мыслью, что у меня плохая лошадь. Я сменил бедного Евфрата на Торпеду, Торпеду на Барышню. Но все было напрасно. Тем временем слава Бомби продолжала расти. Майор кричал на манеже: «Следите за Бомбей! Не спускать глаз с Бомби! Бомбя, покажи им вольтижировку». Как любой интеллигент, я невольно искал какое-то успокоительное оправдание превосходству Бомби. «Он из деревни», — говорил я себе. Однако вскоре я с огорчением узнал, что Бомбя не из крестьян. Он оказался горожанином из Корабии с несколькими классами ремесленного училища, которое он, не окончив, бросил. У Бомби был дядя, бывший управляющий королевским конским заводом в Скровиштя, и там за несколько лет в компании лучших жокеев и тренеров он успел объездить многих звезд ипподрома, таких, как Боярин, Биби, Периш, и как следует «усвоил, что такое верховая езда».

Осень 49-го, когда он получил повестку о призыве, застала его на одном из заводов в Корабии, где он выбивался из сил, чтобы заработать несколько сотен лей в месяц. Работать ему не хотелось, работа казалась слишком сложной и требовала сообразительности, на которую у него «не хватало головы».