Восемнадцать дней

Барбу заменил чашки стаканами, наполнил их кроваво-красным вином, разломил на части принесенную Тией лепешку и предложил гостям отведать нарезанную кусками пастраму, которая все еще шипела в глиняных мисках. Минэ Пуйя выпил свой стакан, не дожидаясь остальных, и только вторым чокнулся с приятелями. Осушив стакан, он отодвинул его в сторону и с горечью заговорил:

— Он уже совсем старик, а его надо кнутом отделать, чтобы отвадить от коллектива, чертову перечницу!.. Приспичило, видите ли, ему тащиться в район, а я с обеда дожидайся его в Совете. Да мне не его жалко, а коня. К вечеру, — продолжал Минэ, — позвонил оттуда и позвал нашего увальня: «Как быть, товарищ Тэнэсаке? Секретарь в районе… кому отдать письмо?..» — «Никому, — заорал в ответ этот настырный Тэнэсаке. — Дождись его и обязательно ему в руки!» И он ждал секретаря до вечера, пока тот не вернулся… Да все равно без толку, потому как секретарь сразу взялся за трубку и устроил нагоняй Тэнэсаке: «Ты зачем мне присылаешь записочки, как бабе?» — «Товарищ секретарь, тут у нас такая заваруха, — окрысился Тэнэсаке. — Члены бригады заготовок нарушают закон, самовольничают». — «А какое тебе дело до них? Тебя не касается, что они делают. Ты выполняй свое поручение, организуй коллективное хозяйство».

Минэ замолчал и, не выпуская из рук стакана, уставился на друзей.

— Ну, братцы, я и не думал, что наш размазня такое выдаст. Он сразу покраснел весь да как напустится на того: «Э, нет, товарищ, так не пойдет. Пока я отвечаю за политическую обстановку в селе, я не допущу беззакония». — «Но ведь ты отвечаешь за коллективизацию, а не за заготовки», — пошел тот на попятную. — «Я отвечаю за все… И как раз потому, что отвечаю за коллективизацию, не допущу, чтобы перегибали палку и нарушали принцип добровольности». — «А как его нарушают?» — «Как я вам написал. И люди вступают в коллективное хозяйство, не разобравшись толком во всем, затравленные уполномоченным по заготовкам и его бригадой». — «Так ты им и растолкуй, кто тебе мешает?.. Лучше скажи, как у тебя дела с коллективным хозяйством». — «Не плохо, — ответил Тэнэсаке. — Пока записалось сорок семь человек». Так вот, — прервал свой рассказ Минэ и, подняв палец, еще ниже надвинул шапку на бровь. — Как вы думаете, что ему сказал секретарь?

— Что он сказал? — не удержалась Тия.

— «Меня интересует не сколько народу записалось, а сколько еще осталось. В Трестиень завтра торжественное открытие, а вы все тянете… Ну постойте, я сам к вам приеду». От волнения Тэнэсаке стал серым, — продолжал Минэ изменившимся голосом. — Но тут же успокоился. Застыл на мгновение с трубкой в руке, уставившись, как обычно, куда-то вдаль, словно дремля с открытыми глазами. «Не надо приезжать, — говорит, — я сам приеду. Только не уходите, пока не явлюсь к вам. И первому секретарю, пожалуйста, дайте знать, что я приеду». Собрал он бумаги, — продолжал Минэ уже спокойным голосом, — перебросил через плечо котомку и ушел. До того он целый день не ел с досады. Доду нагнал его на улице с краюхой хлеба, чтобы поел в дороге. На первый взгляд за эту заспанную тетерю и гроша ломаного не дашь, а ведь силен, крепко стоит на своем, никому вот столечко не уступит!

— Ага, — подтвердил Мэкицэ, — он кажется размазней только чужим. А кто разбросал жандармов и провел нас, когда брали волостное управление, а потом спустил с лестницы волостного старшину, кто был впереди, когда мы забирали поместье Кристофора?

Все трое умолкли со стаканами в руках. Тия уставилась в черное, как деготь, окно: их воспоминания были ей чужды. Весной 1945 года, когда с фронта возвращались раненые и запасники, она стала подбирать себе мужика покрепче, чтобы управился по хозяйству и обломал ее еще молодое и горячее тело. Тогда-то и нацелилась она на Барбу, однако потребовался еще целый год и засуха, чтобы он остался с ней навсегда. Но для Барбу Мэкицэ воспоминания о тех временах были всегда одинаково волнующими.