Восемнадцатый год

Когда Семен, поддерживаемый братом, подошел, еле передвигая ноги, карие глаза Матрены замигали, лицо задрожало…

– Батюшка мой, – сказала она тихо, – дурной какой стал.

Семен с болью вздохнул, положил руку на плечо жене, коснулся губами ее чистой прохладной щеки. Алексей взял у нее кнут. Постояли молча. Алексей сказал:

– Вот тебе и муж предоставлен. Убивали, да не убили. Ничего, – косить вместе будем. Ну, поедемте, дорогие родственники.

Матрена нежно и сильно обняла Семена за спину, довела до телеги, где поверх домотканого коврика лежали вышитые подушки. Усадила, села рядом, вытянув ноги в новых, городского фасона, башмаках. Алексей, поправляя шлею, сказал весело:

– В феврале один кавалер от эшелона отбился. Я его двое суток самогоном накачивал. Ну, и пятьсот целковых дал еще керенками, вот тебе и конь. – Он ласково похлопал сильного рыжего мерина по заду. Вскочил на передок телеги, поправил барашковую шапку, тронул вожжами. Выехали на полевую дорогу в едва зазеленевшие поля, над которыми в солнечном свете, трепеща крыльями, жарко пел жаворонок. На небритое, землистое лицо Семена взошла улыбка, Матрена, прижимая его к себе, взором спросила, и он ответил:

– Да, вы тут пользуетесь…

Приятно было Семену войти в просторную, чисто выбеленную хату. И зеленые ставни на маленьких окошках, и новое тесовое крыльцо, и вот, – шагнул через знакомую низкую дверь, – теплая, чисто вымазанная мелом печь, крепкий стол, покрытый вышитой скатертью, на полке – какая-то совсем не деревенская посуда из никеля и фарфора, налево – спальня Матрены с металлической широкой кроватью, покрытой кружевным одеялом, с грудой взбитых подушек, направо – комната Алексея (где прежде жил покойный отец), на стене – уздечка, седло, наборная сбруя, шашка, винтовка, фотография, и во всех трех комнатах – заботливо расставленные цветы в горшках, фикусы и кактусы, – весь этот достаток и чистота удивили Семена. Полтора года он не был дома, и – гляди – фикусы, и кровать, как у принцессы, и городское платье на Матрене.

– Помещиками живете, – сказал он, садясь на лавку и с трудом разматывая шарф. Матрена положила городское пальто в сундук, подвязала передник, перебросила скатерть изнанкой кверху и живо накрыла на стол. Сунула в печь ухват и, присев под тяжестью, так что голые до локтей руки ее порозовели, вытащила на шесток чугун с борщом. На столе уже стояли и сало, и копченая гусятина, и вяленая рыба. Матрена сверкнула глазами на Алексея, он мигнул, она принесла глиняный жбанчик с самогоном.

Когда братья сели за стол, Алексей поднес брату первому стаканчик. Матрена поклонилась. И когда Семен выпил огненного первача, едва отдулся, – оба – и Матрена и Алексей – вытерли глаза. Значит, сильно были рады, что Семен жив и сидит за столом с ними.

– Живем, браток, не то чтобы в диковинку, а – ничего, хозяйственно, – сказал Алексей, когда кончили хлебать борщ. Матрена убрала тарелки с костями и села близко к мужу. – Помнишь, на княжеской даче клин около рощи, землица – золотое дно? Много я пошумел в обществе, шесть ведер самогону загнал хрестьянам, – отрезали. Нынче мы с Матреной его распахали. Да летось неплохой был урожай на полосе около речки. Все, что видишь: кровать, зеркало, кофейники, ложки-плошки, разные тряпки-барахло, – все этой зимой добыли. Матрена твоя очень люта до хозяйства. Ни один базарный день не пропускает. Я еще по старинке – на денежки продаю, а она – нет: сейчас кабана, куренков заколет, муки там, картошки – на воз, подоткнет подол и – в город… И на базар не выезжает, а прямо идет к разным бывшим господам на квартиру, глазами шарит: «За эту, говорит, кровать – два пуда муки да шесть фунтов сала… За эту, говорит, покрывалу – картошки…» Прямо смех, как с базара едем, – чистые цыгане – на возу хурда-бурда.

Матрена, пожимая мужнину руку, говорила:

– Двоюродную мою сестру, Авдотью, помнишь? Старше меня на годочек, – за Алексея ее сватаем.

Алексей смеялся, шаря в кармане:

– Бабы эти прежде меня решили… А и верно, браток, надоело вдовствовать. Напьешься и – к сводне, такая грязь, потом не отплюешься…

Он вынул кисет и обугленную трубочку с висящими на ней медными побрякушками, набил доморощенным табаком, и заклубился дым по хате. У Семена от речей и от самогона кругом пошла голова. Сидел, слушал, дивился.