Восемнадцатый год

На это атаман ответил, что пусть войсковое правительство поступает так, как ему заблагорассудится, и тотчас покинул заседание, – ушел, тяжело ступая, в боковую дверь, к себе. Он взглянул в окно на мотающиеся голые деревья парка, на безнадежные снежные тучи, позвал жену; она не ответила. Тогда он пошел дальше, в спальню, где пылал камин. Он снял тужурку и шейный крест, в последний раз, словно не вполне еще уверенный, близко взглянул на военную карту, висевшую над постелью. Красные флажки густо обступили Дон и кубанские степи. Игла с трехцветным флажком была воткнута в черной точке Ростова. И только. Атаман вытянул из заднего кармана синих с лампасами штанов плоский теплый «браунинг» и выстрелил себе в сердце.

Девятого февраля генерал Корнилов вывел свою маленькую Добровольческую армию, – состоящую сплошь из офицеров, юнкеров и кадет, – обозы генералов и особо важных беженцев из Ростова за Дон, в степи.

Маленький, с калмыцким лицом, сердитый генерал шел в авангарде войск, пешком, с солдатским мешком за плечами. В одной из телег, в обозе, ехал, прикрытый тигровым одеялом, несчастный, больной бронхитом генерал Деникин.

За вагоном плыли бурые степи, оголенные от снега. В разбитое окно дул свежий ветер, пахнущий талой землей. Катя глядела в окно. Ее голову и грудь покрывал оренбургский платок, завязанный на спине узлом. Рощин, в солдатской шинели и рваном картузе, протянув ноги, дремал. Поезд шел медленно. Вот потянулись голые, с прижатыми ветвями, высокие деревья, густо обсаженные гнездами. Тучи грачей кружились над ними, раскачивались на сучьях. Катя придвинулась ближе к окну. Грачи кричали тревожно, дико – по-весеннему, так же как кричали в далеком детстве, – о вешних водах, о туманах, о первых грозах.

Катя и Рощин ехали на юг, – куда? В Ростов, в Новочеркасск, в донецкие станицы? Туда, где запутывался узел гражданской войны. Рощин спал, уронив голову, небритое лицо было обтянуто, жесткие морщины выступали у рта, сложенного брезгливо. И вдруг Кате стало страшно: это было не его лицо, – чужое, остроносое… В окно ветер нес крики грачей. Потряхиваясь на стрелках, медленно шел вагон. По грязному шляху, наискосок уходящему в степь, тянулись воза, – лохматые лошаденки, телеги, залепленные грязью, бородатые, чужие, страшные люди. Рощин затянул во сне не то храп, не то стон, хриповатый, мучительный. Тогда Катя дрожащими руками коснулась его лица:

– Вадим, Вадим…

Он резко оборвал страшную ноту. Разлепил бессмысленные глаза.

– Фу, черт, снится мерзость…

Вагон остановился. Теперь слышались, кроме грачиных, человеческие голоса. Пробежали в мужичьих сапогах бабы с мешками, толкаясь, показывая белые ляжки, полезли в товарный вагон. В окно купе, прямо на Катю, просунулась в засаленном картузе косматая голова, от самых медвежьих глаз заросшая бородой, свалянной в косицы.

– Случаем, пулеметика не продадите?

На верхней полке крякнули, кто-то сильно повернулся, веселым голосом ответил:

– Пушечки имеются, а пулеметики все продали.

– Пушки нам ни к чему, – сказал мужик, раздвигая большой рот, так что борода пошла в стороны веником. Он влез с локтями в окошко, хитро оглядывая внутренность купе, – нельзя ли к чему прицениться? С верхней койки соскочил рослый солдат, – широкое лицо, голубые детские глаза, ладный бритый череп. Затянул сильным движением ремень на шинели.

– Тебе, отец, не воевать, на печку пора, шептунов пускать.

– Это верно, – сказал мужик, – что на печку. Нет, солдат, нынче на печи не поспишь. Спать не дадут. Ино кормиться надо.

– Разбоем?

– Ну, ты скажешь…

– А зачем тебе пулемет?

– Как тебе сказать? – Мужик закрутил нос, корявой рукой разворочал шерсть на лице, и все это затем, чтобы скрыть блеск глаз, – так они у него лукаво засмеялись. – Сынишка у меня с войны вернулся. Съезди да съезди, говорит, на станцию, приценись к пулеметику. Пуда за четыре пшенички я бы взял. А?

– Кулачье, – сказал солдат и засмеялся, – черти гладкие! А сколько у тебя лошадей, папаша?

– Восемь бог дал. А из вещей каких или оружия ничего для продажи нет? – Он еще раз оглянул сидящих в купе и – вдруг и улыбка пропала, и глаза погасли – отвернулся, будто это не люди были в купе, а дерьмо, и пошел по грязи, по перрону, помахивая кнутиком.

– Видели его? – сказал солдат, ясно взглянув на Катю. – Восемь лошадей! А сыновей у него душ двенадцать. Посадит их на коней, и пошли гулять по степи, – добытчики. А сам – на печку, задницей в зерно, добычу копить.

Солдат перевел глаза на Рощина, и вдруг брови его поднялись, лицо просияло.

– Вадим Петрович, вы?

Рощин быстро оглянулся на Катю, но, – делать нечего, – «Здравствуй», – протянул руку; солдат крепко пожал ее, сел рядом. Катя видела, что Рощину не по себе.

– Вот встретились, – сказал он кисло. – Рад видеть тебя в добром здравии, Алексей Иванович… А я, как видишь, – маскарад…