Восемнадцатый скорый

— Тоже верно, — согласился, он. — Пока хворал, всякая чушь в голову лезла. А ты спи, спи. Я-то сейчас пойду к себе. Скучно мне там одному. Вот к тебе и забрался.

— Да можешь и здесь располагаться. Чердак вон какой огромный. Да и свежее, чем в комнатах!

— А и вправду перебраться, что ли? — поразмыслил он вслух. — Пожалуй, переберусь!

Он тяжело заскрипел лестницей, осторожно слезая с чердака.

Я попытался определить, который сейчас час, и поднес к глазам фосфоресцирующий циферблат. Часы показывали девять. Они, конечно же, стояли.

— Сколько времени? — спросил я Бородина, когда он вновь забрался на чердак.

— Двенадцать.

— А день какой?

— Четверг как будто. Выходит, я проспал сутки.

— Ася приходила, — сообщил Бородин, устраиваясь в углу. — Обед нам приготовила, но будить тебя не решилась. Если, мол, проголодается, сам сойдет. Видишь, какая заботливая! Тебе нравится она?

Я что-то промычал в ответ.

— У меня тоже славная девушка была, — сказал Бородин. — Давно, правда. Тебя тогда на свете еще не было. Наденька. Надя Найдич. Из Гомеля. Очень хорошая девушка. Наши на корабле друг перед дружкой выхвалялись, старались ей понравиться. А она меня выбрала. Хотя во мне и ничего такого не было. Но, видать, чем-то приглянулся, если меня, а не кого-то другого предпочла. Думал, вовек не расстанемся. Такая у нас любовь была… Но недаром говорят: человек предполагает, а бог располагает. И сам не знаю, отчего все так случилось. Хотя когда задумаешься, когда начнешь перебирать все события, то вроде даже и объяснение этому найдешь. Да толку что? Теперь это как мертвому припарки. А Наденьку я часто вспоминаю. Хотя и не знаю, где она сейчас и жива ли?

Бородин замолчал, словно бы устыдившись столь откровенного признания. Было слышно, как он тяжело завозился на своей постели.

— Я-то выспался, а тебе вот мешаю!

— Что ты! — возразил я.

Неожиданное признание Бородина заставило меня насторожиться, ибо за ним я угадал давнее его желание рассказать то, обещанное, чего держать при себе он уже не мог.

Я сказал ему, что если он хочет, мы можем говорить хоть до утра. Бородин оживился. Закурил. Мне тоже захотелось закурить, хотя, по обыкновению, ночью не курил.

Бородин лежал сбоку, под самым скатом крыши, и при каждой новой затяжке я видел, как озарялось его лицо: крупный нос, тяжелые надбровья, жесткие складки рта.

— Помнишь, обещал кое-что рассказать тебе. Так изволь теперь слушать. Правда, рассказ долгий, даже не знаю, как за него взяться, чтобы ты все мог понять и правильно рассудить. Для меня это важно. Потом ты и сам поймешь почему. Впрочем, слушай.

Как ты знаешь, до войны я служил в Мурманске, в морском пароходстве, ходил на транспорте «Декабрист», ты о нем уже знаешь. Другой такой транспорт, как наш, трудно найти. Я не ходовые его качества или там комфорт имею в виду. В этом смысле он был самым заурядным пароходом. Судьба его удивительная. И мы гордились его судьбой, его прошлыми заслугами.

Несмотря на свои немолодые годы, транспорт наш ходил всюду. И на внутренних линиях, и на внешних. Как правило, к северным соседям. По дороге к ним мы и узнали о войне. И хотя вид у нашего судового радиста, Саши Федотова, был довольно растерянный и странный, известие это, по правде сказать, поначалу не очень встревожило нас. Немец не казался нам таким уж страшным зверем. И потому война, несмотря на все возможные беды, не пугала нас. Еще в школе приучили нас к мысли, что мы победим в любом трудном деле, какое выпадет на нашу долю. Мы поняли, пришел час, наш черед постоять за родное Отечество, как стояли за него наши далекие и близкие предки.

Такие вот чувства жили в нас, хотя мы, конечно, вслух их не высказывали. Русский человек, как ты знаешь, более умел в деле, чем в словах. И мы рвались в это дело. Каждому, видимо, хотелось испытать себя. Мы, молодые, отчаянно просились на фронт, чувствуя превосходство перед семейными людьми, которые не проявляли такой торопливости, как мы, и которые, как тогда казалось нам, слишком осторожничают, дорожат жизнью. Нам еще не была известна цена жизни, а они знали эту цену.

VIII

Бородин замолчал, видимо решив, что ушел в сторону от рассказа.

— Так вот, — сказал он, закурив новую папиросу, — то, о чем я тебе хотел рассказать, случилось с нами, как это ни покажется странным и роковым, в последний день сорок второго года. Тридцать первого декабря, в двенадцать часов пополудни (такое не забывается), мы погрузились в Рейкьявике и пошли к дому, в Мурманск. Везли селедку, масло в бочонках, разные другие продукты, которые были нужны и фронту, и мирным жителям.

Хотя это и было рискованно, шли морем одни, без прикрытия. Да и некому нас было прикрывать. Все боевые корабли находились в действии, и приходилось надеяться лишь на самих себя. А много ли вооружения было на нашем суденышке? Две мелких пушки, зенитный пулемет да оружие личного состава!