Восемнадцатый скорый

Я тогда настолько был сражен его наглостью, что и не нашелся что ответить. Действительно, не собственность же моя — Надя. Потом, симпатии женщин, известно, вещь весьма переменчивая, особенно когда такой выбор мужчин. Сегодня я ей приглянулся, завтра — тот же боцман, которому, быть может, и отставка-то дана на время, лишь для того, чтобы гораздо больше разжечь интерес… Конечно, думая так, я обижал ее, не таким была она человеком, чтобы направо-налево разбрасываться. Но все же признаюсь, такая нехорошая мысль однажды шевельнулась во мне, заронила какую-то обиду и сомнение. Будто Надя в чем-то виновата передо мной. Хотя, конечно, она была совершенно ни при чем. А всю смуту в наши отношения внес новый боцман.

Я не моралист, но у боцмана была дома жена, дети. Надо полагать, он искал приключений. У меня же к Наде было серьезное чувство, хотя я никогда об этом ей не говорил. Да и удобно ли было говорить о своем личном посреди войны? И хотя я не говорил ничего Наде, я любил ее, даже строил планы на нашу совместную жизнь после войны. Я не знаю, какие там планы строил боцман, однако то, что он их тоже имел, было очевидным.

Ребята было собрались поколотить боцмана, да я их отговорил.

Конечно, то, что власть оказалась в руках у Старкова, было не лучшим вариантом. Да что делать — ближайшие помощники капитана были на других шлюпках, о которых мы так ничего и не знали…

Известно, приказ командира — закон для подчиненных. Если этот приказ дает умный командир, да и приказ толковый, то и нареканий никаких он вызвать не может, но если приказ глупый, то вряд ли смолчишь. У Старкова была страсть командовать, приказом утверждать свой верх. Хотя, если вдуматься, кому это было нужно на нашем пустынном острове.

— Батюшки, — изумился вдруг Бородин, — за разговором и не заметили с тобой, как утро пришло.

Он встал со своей постели и босиком прошел к слуховому окну, в которое слабо сочился серый, робкий предутренний свет.

Зарождался новый день, и мы были свидетелями этого.

— Пойдем на улицу, — предложил Бородин.

Я охотно согласился.

Мы вышли во двор, осматривая из конца в конец еще сонную деревню. Небо на востоке начало менять свой цвет.

Утро было свежо, обильно росой.

— Знобко, — сказал Бородин, передернув плечами, так что его дрожь невольно передалась и мне. — Но денек-то обещает быть хорошим. Гляди, и солнце вон встает чисто, ясно.

Скотина во дворах, птицы по деревьям дружнее подавали голоса, всяк по-своему славя начало дня.

XI

Покос подходил к концу. И бригада спокойно могла обойтись без Бородина, но самого его мучило безделье, и, едва оправившись от болезни, он снова объявился меж нами. Вызвался править стога, делая это умело и надежно, спускаясь к нам вниз счастливым и довольным, с сухим сеном в растрепанных волосах. Он без удержу балагурил, озорно подступался к женщинам, встречая с их стороны веселый, незлобный отпор.

У всех занятых на сене было хорошее настроение, причиной которому был завершившийся сенокос. Был он небогат, даже, как говорили, уступал прошлогодним, но все же обеспечивал скотину на всю зиму кормами. Управившись с сенокосом, люди могли передохнуть перед новыми работами, которые подойдут незаметно, подгоняя одна другую, — жатва хлебов, а там свекла, картошка, конопля, за которыми уже не разогнешь спины до глубокой осени…

Окончание сенокоса совпало с петровым днем — праздником деревенских озорников. Парни и девчата, работавшие на колхозном дворе, сбившись в кучку, живо обсуждали под стогами всевозможные планы на ближайшую ночь, когда следовало «караулить солнце». Пожилые хозяйки настороженно и чутко вслушивались в болтовню молодых, припоминая, во что обошелся их дворам минувший петров день, сколько было потоптано ботвы, сорвано перьев лука, сломано сучков на яблоньках. Важно было знать, треплются ли молодые просто так — от нечего делать, чтобы позлить их, стариков, лишить сна, заставив караулить ночью свой огород, который, как ни старайся, все равно не укараулишь, или же намереваются всерьез провести свои операции…

Петров день в Студеном, как рассказывали, кроме ночных набегов на огороды, всякий раз знаменовался какой-нибудь новой выдумкой молодых, той шуткой, которая становилась гвоздевой, которую потом любили долго вспоминать и пересказывать. В прошлый петров день, например, угнали с бригадирского двора телегу, в которой остался ночевать Сторосов, вернувшийся домой хмельным и не принятый женой. Парни выкатили телегу со двора, поставили посреди деревни, задрав вверх, словно стволы пушек, оглобли, как бы напоминая о прошлой военной службе бригадира, которая проходила в артиллерии.

Заслышав, что разговор у молодых идет о петровом дне, бригадир нахохлился, начал недружелюбно посматривать на беспричинно развеселившихся парней, которым и по сей день не мог простить прошлогодней шутки. Сторосов, правда, утешал себя тем, что рано или поздно дознается, кто же именно придумал эту нехорошую шутку над ним, а узнавши, подумает, как обойтись с этим шутником.