Восемьсот виноградин

Когда это все члены семьи успели оказаться по разные стороны баррикад?.. Хотелось расплакаться. Еще и Бен, единственный человек, способный помочь мне вновь обрести равновесие, сам же меня из равновесия и вывел.

Мама прочистила горло и воспользовалась паузой, чтобы сменить тему.

– Не расскажешь, что случилось?

Я покачала головой.

– Он сделал что-то непростительное?

– Что это за вопрос такой?

– Неудачный, наверное. Предложи другой, и я с удовольствием его задам.

По дороге домой мне представлялось, что мы с родителями сядем за стол и поговорим. Мы всегда так делали, когда нужно было определиться, какой колледж выбрать, где найти деньги на учебу, как пережить очередную несчастную любовь. А выходит, мы больше никогда не будем сидеть тут вместе…

– Джорджия…

Я подняла голову.

– Может, ты сделала что-нибудь непростительное?

– Нет. И перестань, пожалуйста, повторять это слово.

– Хорошо, спрошу иначе. У него появилась другая?

У мамы измена считалась чем-то непростительным. По крайней мере, раньше.

– Да, появилась. Ей четыре с половиной.

Мама непонимающе взглянула на меня.

– У Бена есть дочь, о которой он никогда не рассказывал.

Последовало молчание – затишье перед неизбежной бурей. Мама не выносит обмана. Насмешливая, раздражительная, упрямая, она прежде всего удивительно искренняя и требует того же от своих близких.

Мама снова поднесла чашку к губам.

– Уверена, этому есть объяснение.

– Ты серьезно? Я только что сказала, что у Бена есть дочь, которую он от меня скрывал! Я узнала случайно – увидела в окно во время примерки платья, как он идет по улице с ее матерью.

– Понимаю. Это ужасно. Особенно, что он от тебя скрывал. Но, возможно, у него были причины молчать.

И все? В прежние времена, в эпоху до Генри, мама потребовала бы крови. Она бы металась по столовой и рассуждала о принципах. Так было, когда моя лучшая подруга проникла в ресторан родителей и устроила бесплатную вечеринку в честь своего дня рождения. Когда я объяснила, как это случилось, мама ответила, что тут не может быть никаких объяснений. Либо ты ведешь себя порядочно, либо нет.

Где теперь та мама? Почему не кричит и не возмущается, что Бен мне солгал? Почему не возьмет на себя эту роль, чтобы я могла исполнить свою и почувствовать к Бену сострадание, защищая его от ее чрезмерного гнева?

Я встала.

– Не могу больше об этом. Пойду спать.

– Что же, иди.

Я направилась к двери, совершенно измотанная нескончаемым днем.

– Генри – мой старый друг, – внезапно заговорила мама. – Мы познакомились еще в Нью-Йорке. Его недавно назначили дирижером Симфонического оркестра Сан-Франциско.

Я повернулась к ней, но осталась стоять на пороге.

– Генри в Калифорнии всего несколько месяцев. Я рада, что он приехал. Приятно снова почувствовать себя частью того мира…

Мама казалась раздавленной, произнося последние слова – вспоминая, кем была когда-то. Мне захотелось ответить, что она по-прежнему часть того мира: мама много лет работала учительницей музыки в местной школе. Но невозможно убедить человека в том, чего он не желает видеть.

– А при чем тут ваши с папой отношения?

– Я сейчас говорю не о папе. Я говорю о нас с тобой. Ты, как и я, вечно пытаешься заботиться обо всей семье, вместо того чтобы разобраться, чего на самом деле хочешь. Не должна хотеть, а именно хочешь.

Я рассмеялась – не смогла удержаться.

– По-моему, ты сейчас не в том положении, чтобы давать мне советы по поводу личной жизни.

Мама встретилась со мной взглядом.

– А по-моему, я в отличном положении. Никто лучше меня не видит, какой ты замечательный человек. Ну разве что Бен. – Она помолчала, а потом добавила: – Хорошенько подумай, прежде чем от чего-то отказываться.

Я скрестила руки на груди, вопреки желанию пытаясь понять, что она имеет в виду.

– Потому что потом утраченного будет не вернуть?

Мама подошла и стиснула мое плечо.

– Нет. Потому что в итоге ты пойдешь на все, лишь бы его вернуть.

Я подождала, пока она поднимется по лестнице, и тоже направилась наверх.

Прежде чем исчезнуть за дверью спальни, мама произнесла вместо «спокойной ночи»:

– Не знаю, интересно тебе или нет, но я рада, что ты дома.

Сказать о себе того же я не могла.

Договор

Меня разбудили звуки сонаты Баха для виолончели. В окно лился яркий солнечный свет. И то и другое настойчиво призывало подняться с кровати. В детстве я просыпалась так почти каждое утро: папа настаивал, чтобы мы вставали вместе с солнцем, а мама отводила первые полчаса своего дня на то, чтобы немного попрактиковаться – не хотела утратить технику.

Я любила теплые звуки маминой виолончели, приветствующие меня по утрам. Однако после вчерашнего разговора они действовали на меня как-то странно: в голове в такт музыке носились образы голого Генри.

Я переворошила весь чемодан в поисках подходящих джинсов и свитера, сокрушаясь, что привезла с собой так мало одежды. Увы: ничего, способного защитить от утреннего тумана или полуденной жары. Из обуви только балетки. Мои любимые сапоги остались в Лос-Анджелесе. Все осталось в Лос-Анджелесе.