Вошедшие в ковчег

— Что перед мытьем посуды?

— Я не в том смысле.

— Не в том? А в каком?

Закрыв кран, она стала медленно подниматься по лестнице, на пятой ступеньке сверху села. Опершись локтями о сведенные вместе колени, положила подбородок на ладони. Честно говоря, я так и не понял, дразнит она меня или, наоборот, призывает. Уже был случай, когда продавец насекомых, хлопнув женщину по заду, добился многого, и я подумал, что должен расценивать ее поведение как призыв, даже если на самом деле это не так, но никак не мог найти нужных слов. Неужели я упущу представившийся мне случай?

— Вам, по-моему, не нравится, что я себя так веду. — Голос у нее был бесцветный, монотонный.

— Что значит «так»?

— Повторяю за вами как попугай... — На ее лице появилась чуть заметная улыбка. — Противно?.. Правда, противно...

— Что противно? Скажи.

— Женщина всегда в проигрыше.

— Вовсе не обязательно. Разве ты, к примеру, не в выигрыше?

— Со стороны, наверное, кажется, что я никому не способна принести вред.

— Такого даже представить себе невозможно.

— Это-то и нужно для моего занятия. Втираюсь в доверие к людям и обвожу вокруг пальца.

— Помогаешь зазывале в его делишках... Но от тебя-то самой какой вред?

— Я два раза участвовала в брачных аферах.

— Но брачные аферисты, как правило, мужчины.

— Это совсем другое дело. Когда брачный аферист мужчина, он выдает себя либо за богатого врача, либо за сынка помещика, либо за директора фирмы, — в общем, в качестве приманки используется профессия или богатство. Но приманка женщины — сама женщина. И поэтому она всегда в проигрыше. Нет мужчины, который бы на вопрос о профессии ответил: «Я — мужчина», а женщину сплошь и рядом используют просто как женщину.

— У меня самого нет профессии, которой бы я мог похвастаться.

— Почему же? Раньше вы были пожарным, потом — фотографом, а теперь вот — капитан.

— Но я не настолько самоуверен, чтобы заняться брачными аферами, у меня не было бы никаких перспектив.

Женщина наконец рассмеялась:

— Хорошо, если тебя в полиции спрашивают о профессии и ты можешь, не мямля, ответить. Но женщине такого вопроса даже не задают. Женщина есть женщина, а дальнейшие подробности ни к чему.

— Действительно, дискриминация... Сделать морковный сок?

— Давайте лучше я сварю на ужин рис.

— Я сам. Мне сподручнее.

— До свадьбы все так говорят. Мужчин этого типа одурачить легче всего.

— Что-то я еще не почувствовал запаха приманки.

— Хочется приманочки?

Разговор принял рискованный характер. Отвесив семьсот граммов риса и всыпав в кастрюлю, я налил воды и стал тщательно промывать его руками. Сколько ни мою, вареный рис всегда пахнет у меня высевками. Может быть, потому, что старый.

— Неужели женщины всегда стремятся одурачить мужчину?

— Конечно, почти все женщины обманщицы.

— На меня еще никто не покушался... Но, может быть, стоит перечеркнуть прошлое и всё начать сначала.

— А хватит у вас уверенности в своих силах, чтобы начать всё сначала?

— Конечно хватит. С самого рождения я только и делаю, что перечеркиваю прошлое. Мою мать изнасиловал Тупой Кабан — так я был зачат.

Рассказывать этого не следовало. Но мне хотелось, чтобы она поняла: я не принадлежу к числу мужчин, кичащихся своими достоинствами. Я обыкновенный Крот и не гожусь для брачных афер, но зато и ничего плохого не замышляю. Однако, я капитан, в моих руках штурвал ковчега, направляющегося туда, где будет перечеркнуто прошлое и все начато сначала. Я могу сию же секунду поднять якорь. Что сказала бы женщина, узнав об этом? Назовет меня аферистом или выставит обтянутый юбкой зад, чтобы я шлепнул по нему?

— Помню, в детстве в нашем доме были раздвижные ставни, и в нише, куда они задвигались на день, свила гнездо птичка. Коричневая пичужка, похожая на маленькую ворону. Я не люблю птиц. По утрам кричат, клещи от них, а когда долго к ним приглядываешься, замечаешь, какие противные у них клюв и глаза. От этой птицы я просыпалась чуть свет и с досады стала на ночь оставлять в нише одну ставню. А чтобы птица не могла влететь, сделала совсем узкую щель. Потом забыла о гнезде и вспомнила, лишь когда лето уже кончилось, — из щели между ставней и нишей вдруг показалась головка высохшей мертвой птички. Через щель она получала от родителей пищу, но когда выросла, вылететь не смогла. Ужас, правда? Такова родительская любовь.

Я поставил на огонь тщательно промытый рис.

— Примерно раз в год я вижу страшный сон. Сон о насилии. Насильник — я, но тот, кого насилуют, тоже я.

— Как интересно. Что же за ребеночек родится от такого насилия? Какой-нибудь липкий ублюдочек, зареванный, потный и слюнявый.

— На тебя это не похоже. Не подходят тебе такие выражения.

— Ну и что из того? Вы, по-моему, не особенно и хотите, чтобы я выбирала выражения.

Воцарилось неловкое молчание. Почему разговор принял такой оборот?

— Представь себе, что сейчас, в эту самую секунду, сброшена ядерная бомба и на всей земле остались лишь мы вдвоем.

— С вами будет то же, что с тем птенцом из ниши.

— Но у птенца-то были родители. А где они у нас?

— Откуда мне знать. Родители птенца — это просто клювы, приносящие еду.