Восход Ганимеда. Смертельный контакт

«Что она пытается изобразить из себя? — вдруг уже почти неприязненно подумал Антон Петрович. — Сейчас не семнадцатый год прошлого века, когда бывшая воспитанница пансиона благородных девиц могла запросто оказаться на улице голодной и оборванной…»

— Хорошо… — Ее голос прозвучал неожиданно глубоко и взволнованно, будто слова Колвина, произнесенные скорее из вежливости, нежели из истинных, идущих от самого сердца чувств, нашли неожиданный, а быть может, долгожданный?., отклик в ее душе. — Если вы приглашаете…

— Конечно, приглашаю.

Было в ней что–то необычное, какая–то изюминка, не то в голосе, не то в тени от улыбки, что вопреки всему блуждала по ее лицу, не то во влажном блеске не по годам серьезных глаз…

Откровенно говоря, Колвин злился на самого себя, достав из кармана свисток и подзывая собак его резкой трелью.

«Ну, что, старый филантроп, доволен?» — мысленно спрашивал себя он, глядя, как обе овчарки наперегонки несутся к нему.

Прицепив поводки к их ошейникам, Антон Петрович выпрямился, посмотрев на свою новую знакомую.

— Тебя как зовут? — вдруг запоздало спохватился он.

— Лада.

— А меня Антон Петрович. Пойдем, нам туда, — он указал рукой на входную дверь в подъезд.

Его уединение, столь тщательно им культивируемое, оказалось нарушено самым странным и внезапным образом.

Впрочем, Колвин, успокоившись, решил не обращать внимания на свой великодушный порыв. В конце концов, что за беда, — покормит он девочку и отпустит. Красть в его квартире особенно нечего, да и бюджет отставного генерала вполне выдерживал обед на две персоны…

* * *

Отомкнув дверь, он пропустил в квартиру собак, жестом пригласил войти Ладу, а сам переступил порог последним.

Овчарки, освободившись от поводков, тут же бросились на кухню, к миске, где их ждал завтрак.

Колвин снял пальто, повесил его во встроенный шкаф, занимавший одну из стен прихожей, кряхтя разулся. Сунул ноги в домашние тапочки.

— Сейчас посмотрим, что нам бог послал… — Он оглянулся. — Ты раздевайся, — он кивнул на пустые вешалки в шкафу. — Пальто туда, вот тебе тапочки…

— Извините, Антон Петрович, а может, я так? — вдруг спросила она. — Только переобуюсь?

— Да что за церемонии на самом–то деле? — Колвин, видя, что она застыла в мучительной нерешительности, и совершенно не понимая причин этой стеснительной робости, протянул руку, — безо всякой задней мысли, конечно, — и расстегнул одну из пуговиц ее пальто.

Он физически ощутил, как она вздрогнула, сжалась, и та внезапная перемена, что произошла с ее глазами, лицом, оказалась столь разительна, что Колвин тоже вздрогнул, невольно опустив руку.

Один раз он видел подобное выражение в глазах собаки, когда несправедливо наказал ее, вытянув поводком вдоль хребта. Осмысленное чувство ярости, неприятия, готовности дорого взять за свою честь или, по крайней мере, за то, что под ней подразумевается.

— Не надо, — твердо, но безо всякой злобы произнесла она, расстегивая пальто. — Я сама.

Она отвернулась, вешая одежду, а Колвин весь сжался, похолодел внутри, когда понял, что не только кусок хлеба был ее единственным достоянием…

Под пальто не было ничего, кроме заштопанной в нескольких местах теплой ночной рубашки, какие носят зимой и летом вечно зябнущие в силу своего возраста старушки.

Лада повернулась, не пряча взгляда, и спокойно произнесла:

— Извините, Антон Петрович, я думала, будет лучше, если остаться в пальто. Я не могу носить грязную одежду… — внезапно призналась она, и по ее глазам было видно, что эта странная во всех отношениях девушка сказала немного больше, чем хотела.

У Колвина перехватило дыхание, но не от вида округлостей молодого тела, которые тонко прорисовывала плотно облегающая фигуру ткань, а от запоздалого внутреннего стыда.

Не суди, да и несудим будешь…

Он молча развернулся, прошел в ванную комнату, и оттуда вдруг раздался его голос:

— Ладушка, подойди сюда!

Она не надела тапочки, и по линолеуму коридора мягко прошелестела ее прихрамывающая поступь.

В глазах девушки блеснула предательская влага, которая была удалена, вытравлена одним резким движением перед самым порогом ванной комнаты. Неизвестно, что явилось причиной — вырвавшееся у Кол–вина виновато–отеческое «Ладушка» или просто ужасное, болезненное напряжение происходящего, но вошла она спокойно, с твердым, даже немного жутковатым выражением на искаженном лице…

— Вот… — Колвин осекся, напоровшись на ее взгляд, и рука с теплым халатом повисла в воздухе. — Держи. — Отбросив сомнения, он сунул халат ей в руки и внезапно добавил: — Можешь включить горячую воду. Ты моя гостья. А я пока пойду посмотрю, чем мы будем обедать.

* * *

Застыв посреди ванной комнаты, как грубо и неумело сработанный манекен, она, не шевелясь, напряженно всматривалась в собственное отражение, что в полный рост демонстрировало ей зеркало, прикрепленное к стене рядом с раковиной обычными, чуть побитыми ржавчиной металлическими креплениями.

Было ли у нее свое, сокровенное представление о чуде?

Скорее всего, что нет…