Восхождение

Казалось бы, с высоты, на которую они успели подняться, должен открываться величественный вид, но там не было ничего, кроме непроглядного сумрака. Есть такое состояние мира, которое хуже полной темноты. В чернильной тьме изначально невозможно ничего увидеть, и человек поневоле напрягает уцелевшие чувства: принюхивается, прислушивается, пробует воздух на вкус. И что-то о мире узнаёт. Сумрак безжалостней, в нём пасует даже осязание. То, что открылось в сумраке, — всегда обман и помрачение чувств.

— Не могу представить, что откроется за перевалом. — произнёс Писатель. — Легко сказать: «свет», и совершенно невозможно представить его. И тем более рассказать тем, кто его не видел. Для того, кто жизнь прожил в полумраке, свет — это четыре мёртвых буквы. Потому, наверное, люди, не чуждые творчества, поднимаются на Граничный хребет, чтобы увидеть свет хотя бы издали.

— А потом, — желчно произнёс Композитор, — народ ходит на выставки живописцев, тех, кто вернулся отсюда, и не видит разницы между полотнами, намалёванными до восхождения и после… Меня это тоже касается; семь нот есть семь нот, новых не прибудет. Разве что у нашего сладкозвучного друга отыщется небывалый спонсор, который осчастливит его навороченными усилителями и сверхъестественным контрактом. Тут всё понятно, недаром господин монументалист остался внизу, обтёсывать упавшую скалу. А остальные трое, и я в том числе, куда и чего ради попёрлись? Нам-то какого рожна взыскалось? Публику обмануть не трудно, но себя-то не обманешь.

— Это как раз проще всего, — не оборачиваясь, заметил Писатель.

Художник, молчавший, словно не его полотна только что назвали намалёванными, поднял руку и, указав в размытую серость, спросил:

— Что это?

Вопрос можно было бы счесть риторическим, но Певец, невольно проследивший за указующим пальцем, громко ойкнул и вжался в трещину, сразу показавшуюся очень ненадёжным укрытием.

— Оно, что, идёт сюда?

Теперь уже все четверо вглядывались в мутную даль, стараясь рассмотреть то, что заметил взгляд Художника. И вот там, где только что нельзя было ничего различить, обозначились контуры прежде не видимого зверя. Встреченное чудовище не было громадным — циркморы, ползавшие по равнине, в большинстве своём превосходили его размерами, — но это с непостижимой лёгкостью не ползло, а бежало по вертикальной стене. Порой оно замирало, почти слившись с поверхностью, но тут же возобновляло кружение мгновенно преодолевая обрывы, на которые у людей ушло бы не меньше часа.

Люди заворожено молчали и лишь дружно выдохнули, когда невиданное создание вдруг распахнуло бахромчатые крылья и ринулось в воздух, покинув горный хребет в самом отвесном месте.

— Дракон! — сдавленно выкрикнул кто-то. — Это дракон!

Чудовище в полной тишине исполняло свой хаотический танец.

— Оно ищет нас… — задушенно произнёс Певец. — Я знаю, оно ждёт здесь, чтобы не допустить нас туда… Оно пришло за нами!

— Делать ему больше нечего, — презрительно оттопырив губу, произнёс Композитор. — Обычный циркмор, только крылатый. И разума в нём не больше, чем в турецком барабане. Подъём, хватит рассиживаться. До темноты надо сделать еще несколько переходов, иначе не уложимся в два дня.

— Вы что, собираетесь подниматься на виду у этого?

— Именно это я и собираюсь делать. Чудовище слишком большое, чтобы питаться людьми, которые забредают сюда раз в пять лет. Так что вперёд — и с песнями!

Композитор и Писатель поднялись одновременно, принялись навьючивать на спины мешки. К тому месту, где начинается подъём, можно было дойти за минуту, но рюкзак не потащишь по обрыву в руке, как авоську. Художник ещё несколько секунд вглядывался в расстилающуюся муть, потом пробормотал:

— Я бы его нарисовал: бледный дракон блёклого мира…

Затем тоже принялся собираться.

Последним поднялся Певец. Губы его тряслись, а быть может, он просто шептал суеверные заговоры. Дракон продолжал метаться в воздухе, стремительно и беззвучно.

К тому моменту, когда сгустилась ночная тьма, они достигли ещё одной трещины, почти пещеры, где с лёгкостью могли разместиться не четверо, а сорок человек. Как привыкли за последние дни, посухомятничали из небогатых запасов, запили глотком воды и улеглись спать. Дежурного не назначали — всё равно, случись что непредвиденное, бежать было некуда.

Утром отошли по расщелине вбок, где не пришлось бы преодолевать участок с отрицательным дифферентом. На минуту остановились, оценивая предстоящий путь.

— Назад будет идти тяжелее, — резюмировал Писатель. — Спуск всегда сложней подъёма.

— Мне здесь ходить больше не придётся, — зло ответил Певец. — А тот склон, говорят, более пологий. И плевать, что ждёт по ту сторону хребта. Хуже, чем здесь, всяко не будет.

— Выбирать тебе, — согласился Писатель. — Но сейчас нам всем нужно успеть за день подняться на хребет. Иначе не хватит ни продуктов, ни воды.

— Реалист… — пробормотал Певец, но громко возражать не стал.